Переживает, значит. Прекрасно! Значит, я для него не только «свой парень». Гад. Бездушный крокодил. Милый. Сердце защемило, и я решила на время отложить свою месть.

— Мы что только себе не представляли. И что на органы, и в рабство. Ты где была?

— Плутала, как дура, по этому подземелью в поисках выхода. А потом менди делала. — Я показала свои ладони.

— Двое суток? Совсем офигела, да?

— Как… — выдохнула я, не веря своим ушам. Но Лёка уже с неподдельным восторгом рассматривала рисунки на моих руках.

— Слу-у-ушай, смотрится обалденно, как у Мадонны в клипе «Frozen». Просто потрясно! Я тоже хочу. Обязательно нарисую такие, когда замуж выходить буду…

В номер ввалились парни. Игорь чуть не сбил меня с ног. Закружил по комнате, зацеловал. Весь вечер и следующие несколько дней он не отходил от меня ни на шаг, глядя преданными глазами лабрадора. В самолете, когда до посадки оставалось не больше получаса, Док вытащил из рюкзака ключи и протянул мне дубликат.

— Перебирайся ко мне, завтра же, ладно?

«Так не бывает, — подумала я, задохнувшись от счастья. — Опять он экспериментирует? Ну и пусть».

Ради этого стоило недолго пострадать в темноте. Ради Дока стоило умирать от страха тысячу раз. Мама меня, конечно, убьет. Зато наши медицинские тетки точно лопнут от зависти.

Рисунки на руках не смылись ни через неделю, ни через месяц, чем я их ни оттирала. Не помогли ни мыло, ни скипидар, ни ацетон. Первое время все косились, особенно на работе. Дико смотрелись мои ориентальные узоры в нашем заштатном городишке. Впрочем, скоро мне стало все равно. Однажды утром я проснулась и поняла, что могу видеть нити судьбы и рисовать на нежных девичьих руках зашифрованные древние символы, отпугивающие злых духов и привлекающие добрые божества, сулящие богатство и здоровье.

У меня никогда не было способностей. Никаких. Ни энциклопедических знаний, как у моего братца-вундеркинда, ни атлетических способностей, ни музыкального дарования. Учителя ставили «тройки» из жалости, сокрушаясь, что на мне природа отдохнула. В их глазах я была лишь бледной зажеванной ксерокопией брата-близнеца.

Наши с Ярославом жизни разошлись окончательно примерно года в четыре. Нас в очередной раз повели к какому-то «доктору». Он долго занимался братом, пока я скучала в уголочке. Потом доктор подозвал меня, что-то спрашивал, и, повернувшись к маме, сказал: «Совершенно здоровый ребенок, но типичная заурядность».

Мама с диагнозом не согласилась, промаявшись со мной еще годик. А потом махнула на меня рукой, сосредоточив все усилия на талантливом Ярославе. «Ни мозгов, ни рожи. Дым в трубу, — вздыхала она. — Ладно, лишь бы человеком стала хорошим». Под «хорошим» она имела в виду «не приносящим проблем». Я и привыкла не высовываться и врать, чтобы, не дай бог, не огорчить матушку и не опорочить светлое имя брата. Да и высовываться было не с чем. Даже крестиком вышивать не научилась.

А тут такой подарок мне жизнь преподнесла. Впервые. И без всяких усилий с моей стороны. Читать узоры было легко, как дышать. Я и приняла этот дар, не задумываясь, за что это мне и с какой радости. Об одном лишь жалела. Прочитать узоры на своих руках я не могла. Весь Интернет облазила в поисках хоть какого-то объяснения, но ничего не нашла.

Но, даже несмотря на это, знаки словно повернули во мне какой-то ключик. Мои внутренние запреты, годами упорного труда возводившиеся матушкой и мной самой, рухнули в один момент. Трусливая лабораторная мышь, жившая до сих пор в клетке моего сердца, сдохла, не сопротивляясь.

А может, это были не узоры вовсе, а Игорь…

Нанизывая менди, как бусы, я вылавливала элементы судьбы из взбаламученной лужи вероятных событий. Я не могла бы сказать, когда это произойдет. Одно было понятно, что это наверняка случится. Я словно смотрела на горную гряду. Один пик поднимался за другим, скрывая от моих глаз, что лежит между ними. Ущелья, реки, водопады, поляны — все принадлежало им, тем, кто творил свою судьбу. Но как бы они ни поступали, неминуемо все приводило к следующей вершине, запечатленной мною хной на ладонях.

Я блюла равновесие, следя за тем, чтобы хорошее и плохое доставалось всем поровну. Шесть к одному. Чтобы не было обиженных судьбой, не было любимцев фортуны. Наконец-то все было по справедливости, как я всегда об этом мечтала.

— Никаких рисунков и образцов. Я выбираю для вас индивидуальный узор. По-другому не работаю.

Они удивлялись, подозрительно оглядывая мою нескладную фигуру, но соглашались.

Цен я тоже никаких не называла. Но с радостью бросила швабру и утки в больнице, как только убедилась, что этим можно зарабатывать на жизнь. И чем известнее я становилась, тем больше мне предлагали.

Увлечение менди, как эпидемия гриппа, пронеслось по нашему городу, достигнув пика в августе, когда на девичнике за день до Лёкиной свадьбы я нарушила равновесие. Хоть раньше, не задумываясь, десятки раз проделывала это с другими, нарисовать несчастья на руках подруги со спокойным сердцем я не смогла.

Перешагивать через несчастья оказалось так просто. Сутки прошли, и ничего плохого со мной не произошло! Абсолютно ничего.

Я водила пальцем по груди Игоря, без умолку рассказывая о венчании. Док курил, что бывало с ним редко, лишь когда он сильно нервничал или выматывался на дежурствах. Он рассеянно слушал меня, думая о чем-то своем. Он всегда напоминал мне закрытую картонную коробочку. Лишь иногда щелочка приоткрывалась. Я сердилась, но прочитать его судьбу не могла. Впрочем, другие мужчины тоже оставались для меня загадкой. Может, потому что их судьбы запечатаны в женских? А с матерью Игорь знакомить меня не торопился. Да и я не настаивала.

Я решила сменить тему.

— Док, как ты думаешь, чего в мире больше — добра или зла?

Он удивленно посмотрел на меня, будто проснулся:

— С чего это тебя на философию потянуло?

— Подумалось. Ты скажи.

Он затянулся в последний раз и, загасив сигарету, бросил небрежно:

— Зла.

— Почему?

— А жизнь хреновая, Женёк. — Он устроился поудобнее, заложив руки за голову. — Сегодня, например, привезли пацана восьмилетнего. Нашли где-то коробку китайских фейерверков. Старшие подожгли и отбежали, а он рядом стоял. Ба-бах — и пол-лица нет, ожоги по всему телу.

— Жуть.

— Михайлова в приемном дежурила, когда его привезли. Увидела и в обморок хлопнулась. Прикинь, это с ее-то опытом.

— В больнице зло всегда виднее. Оно там, как уксусная эссенция, в концентрированном виде. — Я погладила его по заросшей щеке. — Знаешь, а добра все равно больше, только мы его воспринимаем как должное. Смотри, довезли же его? Довезли. А разве ты, лучший хирург города, был там случайно…

— Умер он. Я ничего не успел. — Игорь демонстративно зевнул и, сняв мою руку, отвернулся, не желая больше продолжать разговор.

Слушая, как Док похрапывает, я завидовала его способности отрубаться, как только голова коснется подушки. Мне заснуть не удавалось. Мысли скакали, как блохи, от Лёки к погибшему мальчику и обратно.

Змейка. Лежит, свернувшись, годами, а потом кусает, когда меньше всего ждешь. С Лёкиным будущим сыном тоже могло что-то такое случиться, как с этим мальчиком. Но не произойдет, потому что я набралась наглости и нарушила справедливое равновесие. Просто не стала писать хной несчастья.

Равновесие, справедливость. Как их измерить? Если бы я раздавала жизни нам с братом, то, конечно, выиграла бы, если бы способности и удача достались нам поровну. Но что кажется справедливым одному, возмутительно для другого. Так, может, дело и не в справедливости. Вдруг я получила этот дар вовсе не ради равновесия? А для того, чтобы спасти одних от несчастий, не доставляя горя другим?

Кровь прилила к щекам. Я чуть не задохнулась от дерзкой мысли.

А ведь все так и есть. Я уже спасла Лёкиного будущего сына. А в нем и его будущих детей. Как Игорь спасает людей на операционном столе. Только я сделала это заранее, еще до рождения. Я могу спасать несчастных мальчиков и девочек, и их родителей. И Дока, которому не придется, пряча глаза, сообщать ужасные новости родственникам.