В горле пересохло. Я осторожно выползла из постели, чтобы не потревожить Игоря, и скользнула на кухню напиться.

По рукам побежал знакомый холодок. Обычно я ощущала его каждый раз, когда собиралась рисовать. Может, рисунок начинает сходить?

Как бы не так!

Включив свет, я обнаружила два свежих, как будто только что появившихся символа чуть пониже правого запястья, там, где бился пульс. Тройная свастика и несколько закорючек, похожих на арабскую вязь, о значении которых я, как и прежде, не имела ни малейшего представления.

Послюнявив палец, я терла их, пока кожа не покраснела.

Подбородок задрожал. Вот, значит, как соблюдается равновесие!

Щедро сыпанув на кожу чистящего средства, я лихорадочно сдирала кожу проволочной губкой, догадываясь, что это совершенно бесполезно.

Значит, зло не перепрыгнуть, не обойти, не обмануть? Это мне в наказание за те двенадцать благопожеланий, оставшихся у Лёки на руках. Почему кто-то обязательно должен расплачиваться, чтобы добра было больше, чем зла? Кто следит за всем этим с маниакальным упорством?

Черт! А что, если вырезать их ножом, нафиг? Может, обойдется?

Я вспомнила руки старухи-цыганки, покрытые рисунками до локтя, и волосы зашевелились у меня на голове. Неужели и она вот так же пыталась обмануть судьбу всю свою долгую жизнь, принимая на себя бремя боли и несчастий за других женщин? Вон где она закончила свои дни, в грязном, вонючем подземелье. Вряд ли она просто так вышла из каморки. Она передала мне тайны мастерства и ушла умирать, на нижние ярусы, как остальные.

Засосало под ложечкой.

Значит, и я? Мне тоже суждены такие жизнь и смерть? Я представила себя никому не нужной старухой, измученной постоянным ожиданием горя.

В носу захлюпало.

Не хочу! Не буду просто сидеть и ждать, когда по мне шарахнут эти знаки. Это несправедливо! Дура! Размечталась, собралась спасать чужих людей. Задаром мы все герои.

Но я же не знала!

Передо мной маячили счастливые Лёкины глаза во время венчания и дурацкая змейка, которую я не нарисовала.

А если б знала?

Сидя на полу у мойки с кухонным ножом в руке, я умерла от страха в тысячу первый раз.

— Говорила я тебе… Горе ты мое.

— Мама, прошу тебя! И так тошно. — Я сунула голову под подушку. — Оставь меня в покое.

Не прошло и недели, как гадкая змейка цапнула меня в самое сердце, впрыснув горького яду. Арабская вязь потускнела, погасла, словно исполнив свое предназначение, когда я увидела Игоря с опсестрой Лерочкой в машине у парка. Не в силах отвести глаза, я смотрела на то, как мой мужчина целует другую. И тогда я решила: исчезну из его жизни — он ведь и не заметит ничего. Кое-как на ватных ногах добрела домой, покидала вещички в клетчатую китайскую сумку и пошла умирать.

Сделать это казалось легче, чем вернуться к матери, но менди и этого мне не позволило.

Таблетки, которые я для верности запила бутылкой мерзкой бормотухи, точно в пошлейшем мексиканском сериале, не подействовали, как я надеялась. Меня мутило, рвало, и облегчения не наступило. Вместо сердца образовалась бездонная, дымящаяся по краям, дыра.

— Ой, дуреха. Дался тебе этот Игорь. На что ты вообще надеялась.

Я затыкала уши, но мамин голос сверлил мозг, проникая сквозь любые преграды.

— Мама! Лучше добей меня сразу!

— Работу бросила, наврала с три короба, ерундой какой-то занялась. Ума нету. Вот и результат! Хорошо, что тебя хоть в секту какую не завлекли. Говорила я тебе…

Опять!

Мама, мама! Ты своими руками счастье не убивала, ради подруги не комкала жизнь, как пустую пачку из-под сигарет. А ведь на мне еще один символ висит. Что это будет? Когда? Что мне твои слова? Я сама себя ругаю.

Сколько таких подлостей вышло из-под моей руки? Сотня? Две? Легко, особо не задумываясь, я полгода раздавала их налево и направо. А еще утешала себя мыслью, что это справедливо!

— Жива осталась, и ладно. Хоть ценить теперь больше будешь то, что имеешь, а не просто как должное воспринимать. Евгения! Ты куда? Вот шальная! Хоть зонт возьми!

За последние три дня, которые я провалялась в постели, выслушивая нотации, лето, как старую афишу, сорвали с неба и свернули в трубочку. Я выскочила на улицу под серый зябкий дождик. Шлепая по лужам, машинально побрела в сторону бульвара, где мы с Игорем любили бегать по утрам. И тут же, поймав себя на этой мысли, свернула в переулок. Куда угодно, лишь бы подальше.

Я бродила по старым дворам, не обращая внимания ни на мокрую голову, ни на воду, хлюпающую в кроссовках. Просто чтобы перестать представлять себе снова и снова ту сцену в машине, перестать ждать, что вот-вот позвонит мобилка.

Телефон откликнулся популярной мелодией, словно прочитал мои мысли.

— Женя! Мы с вами встречались пару месяцев назад, у моей подруги на свадьбе, — затараторил незнакомый голос. — Вы ей на руках рисовали. У вас телефон был отключен? Мы с моим парнем только что заявление подали, и вдруг я до вас дозвонилась. Это знак!

Наверное, выглядело это ужасно. У меня всегда все было написано на лице. Бабка с кульками, проходившая мимо, испуганно заглянула мне в глаза.

— Доченька, с тобой все хорошо? Может — позвать кого?

— Никаких больше знаков! — крикнула я ей. Слезы, перемешиваясь с дождем, стекали по щекам.

Мобильник брызнул по мокрому асфальту блестящими осколками. Бабка охнула и попятилась.

Я неслась, не разбирая дороги, не отвечая на ругань обозленных пешеходов, которых нечаянно задевала, словно хотела убежать от себя, от последних шести месяцев. От подземного города. От ведьмы-старухи. От Игоря. От менди.

Никаких больше рисунков! Какое мне дело до других, до равновесия. Пусть, как и раньше, жизнь сама раздает, кому поцелуи, кому оплеухи. И не я буду нести ответственность за это, а Некто. Тот, кто до сих пор это делал, все скрупулезно записывая в свою книжицу, подсчитывая и взвешивая. Кто бы он ни был. Я оставляю это ему. И не нарисую больше ни хорошего знака, ни плохого.

Вдруг кто-то сильно толкнул меня в левое плечо. Кроссовки заскользили. Тучи опрокинулись мне в лицо. Я взмахнула руками и неловко рухнула, припечатавшись щекой к мокрому асфальту. В полуметре от меня противно взвизгнули тормоза. Усатый водитель с побелевшим лицом смотрел на меня, не в силах сдвинуться с места. Вокруг начинали толпиться люди.

— Все хорошо. Ничего не случилось, слава богу. Она в порядке, — прокудахтал кто-то над ухом, помогая мне встать. — Ты ведь в порядке? Женя, скажи.

Я кивнула, еще плохо соображая, что произошло.

Водитель вылез, наконец пришел в себя, покраснел и разразился семиэтажным матом.

— Гаишников вызывать не будем. Все обошлось, претензий у нас нет. — Пожилой мужчина увлекал меня с проезжей части, проталкиваясь сквозь толпу зевак.

И у меня не было ни сил, ни желания сопротивляться ему. Он посадил меня на скамейку на остановке. Легонько коснулся ссадины на лице.

— Ну, это не страшно. До свадьбы заживет.

Я всхлипнула и тоненько заскулила от жалости к себе.

— Ну, тихо-тихо, прости. У, грязная какая и мокрая! Ничего, мы тебя сейчас в порядок приведем. Посидишь минутку одна, пока я машину поймаю? Не сбежишь?

В такси я рассматривала его седой, стриженный ежиком затылок и коричневую полоску загоревшей шеи. Его худощавое морщинистое лицо показалось мне знакомым.

— Куда мы едем? — Если по чесноку, мне было абсолютно все равно, кто он и куда меня везет.

Мужчина в очередной раз оглянулся, одобрительно улыбаясь.

— А ты меня совсем не помнишь, Женечка?

— Нет, — покачала я головой. — Мы в больницу?

— А вот так тоже не узнаешь? — Он сложил руку щепотью под подбородком и, сощурив глаза, засюсюкал что-то на незнакомом языке.

Я подскочила на сиденье. Старик из подземного города! Меня затрясло. Я панически задергала ручку. Не открывается. Заблокировали!

— Узнала. Не бойся, скоро все поймешь, — ласково сказал мужчина и протянул мне руку. — Сергей Витальевич Блонский.