С тех пор прошло много лет. В советской авиации не было человека, который не знал бы Слепня, сначала одного из лучших наших истребителей, потом, когда годы протекли, превосходного испытателя новых машин, инструктора в лучших военных школах. Его имя упоминали рядом с именем Громова. Валерий Чкалов называл его очень почтительно в числе своих учителей.
«Евгений Слепень? Да это же один из самых замечательных наших скоростников и высотников!»
Как «скоростник» и как «высотник» он оказался среди близких друзей творца всемирно известных «Пеликанов», скоростных самолетов «ПЛК», Петра Лавровича Краснопольского. Его ставили в пример молодым: сорок лет человеку, а он всё летает, да еще как! Конструкторы новых скоростных и высотных машин добивались его участия в испытаниях. И вдруг...
И вдруг случилось нечто необъяснимое, невообразимое, по поводу чего одни насмешливо пожимали плечами, другие сердились и досадовали до настоящего раздражения: Евгений Слепень выступил с проектом «воздушной черепахи».
Не так-то легко объяснить, что именно произошло.
В некоторых кругах советских специалистов перед началом войны существовало мнение, что воздушные бои в ближайших международных столкновениях будут разыгрываться только на огромных скоростях и исключительно на гигантской высоте... «Иначе и не может быть! — говорили они. — Зенитная артиллерия достигла такой дальнобойности, что она загонит летчика туда, на самый чердак мира, в субстратосферу. А если так, — надлежало оставить всё и строить только высотные машины, способные с чудовищной скоростью носиться там, далеко над перистыми облаками. Остальное — не так важно. Это — главное для обороны страны».
Так думали, конечно, не все, но многие. Так, казалось бы, должен был думать и старый скоростник Слепень.
А Евгений Слепень, по мнению своих ближайших друзей, в первый раз в жизни «изменил» им. Совершенно неожиданно, удивив всех, он выступил с докладом, потом со статьей, в которой доказывал, что эта точка зрения — односторонняя. «Нет — утверждал он, — зенитный огонь не победил еще авиацию! Она вольна и властна еще распоряжаться на всех высотах, даже над самой землей. Она будет сражаться не только с себе подобными, но и с наземными войсками. А поэтому, наряду со скоростными, скороподъемными обтекаемыми чудовищами, надо думать и о создании тихоходных, тяжеловооруженных, низколетающих «воздушных танков». Бывают в воздушной войне такие особые положения, когда малая скорость может оказаться не пороком, а достоинством, когда подъем на большую высоту окажется ненужным, излишним, а «главное» — будет заключаться как раз в способности неторопливо пробираться над самой землей, не боясь ни наземного огня, ни атаки сверху». И он начал работу над конструкцией такой «воздушной черепахи».
Всё дело было в том, что обе стороны стремились к одному: к пользе, к счастью, к безопасности Родины. Каждая сторона была убеждена в своей правоте. И тем и другим горячим людям казалось, что надо все — именно все! — силы бросить на осуществление их замыслов: промедление смерти подобно! А тут неожиданно возникает необходимость распылять силы, — усаживать за новые — странные какие-то! — проекты опытных инженеров, загружать новыми моделями нужные для настоящего дела заводы, приучать к тихоходным машинам способную молодежь...
Евгений Максимович начал ссориться с лучшими своими друзьями — товарищами по работе, учениками. Был такой отличный летчик из очень молодых — Ной Мамулашвили, любимейший из его учеников. Слово за слово, дошло до того, что Слепень запретил даже своим ближним упоминать при нем имя «этого мальчика», стал считать его интриганом, человеком без чести и совести...
Получилось действительно как-то очень нехорошо. Готовясь к важному совещанию, на котором он, Слепень, должен был доказывать свою правоту, он поручил Мамулашвили, прекрасному чертежнику, снять несколько копий с его чертежей. Было точно договорено, что дело это будет проведено совершенно секретно. Никто, кроме самого Мамулашвили, не должен видеть ничего: Евгений Максимович никак не хотел, чтобы копии его, еще далеко не доведенных до совершенства проектов как-нибудь попали преждевременно в руки людей, не согласных с ним...
Кроме Мамулашвили, чертежи эти видели, держали в руках, имели у себя дома только два человека: он сам, Слепень, и еще один товарищ, не доверять которому он не имел никаких оснований, — крупный инженер, его прямой начальник по нынешней службе при МОИПе, Станислав Жендецкий. Жендецкий не имел прямого отношения к авиации, но очень ценил Слепня. Заинтересовавшись его замыслами, он сумел оказать ему большие услуги: у него были хорошие связи в технических кругах. Какой смысл было ему вдруг менять свое мнение? Да и чертежи он только видел мельком, а у себя их не держал.
И всё же в день того рокового совещания Евгений Максимович, поднявшись над столом для доклада, увидел в руках у своих оппонентов фотокопии этих самых чертежей. Он был разбит: не продуманные еще детали проекта слишком ясно бросались в глаза. Его даже не захотели слушать.
Слепня и теперь всего встряхивало, когда он вспоминал об этом. Он написал Ною неистовое письмо, может быть, неправильное, несправедливое; может быть, надо было не писать, а поговорить с молодым человеком...
Лучше бы он вовсе не снимал этих проклятых копий! Так думал бессонными ночами Слепень.
С тех пор прошло два или три года.
Слепень оставил все те «службы», где от него требовалась большая работа, засел на «пустячной» должности начальника служебного авиазвена МОИПа, Морского опытово-испытательного поля, месяцами работал то над той, то над другой деталью проекта; и наконец... И наконец, сегодня случилось невозможное...
Конструктор Краснопольский был очень горячим и очень желчным пожилым человеком, небольшого роста, с остренькой седой бородкой клинышком. Никто не назвал бы его грубым в обращении, однако, подобно многим заслуженным и крупным людям, он привык держать себя с другими так, как ему казалось нужным; не всем это нравилось.
Когда Слепень вошел к нему на этот раз, Петр Лаврович сидел, поджав под себя обе ноги, в глубоком кожаном кресле позади большого письменного стола (чертежный стол виднелся у окна налево). Не вставая, не спуская ног на пол, он протянул летчику через стол узкую крепкую руку.
— Ну-с, Коперник, здравствуйте! — проговорил он тем неопределенно ядовитым тоном, который ничего не означал особенного, но от которого многим непривычным становилось не по себе.
— Почему Коперник? — не понял Евгений Максимович.
— Как это почему? — Конструктор посасывал кончик обыкновенной ручки; автоматических он не признавал. — Как так почему? Про кого же сказано: «Коперник, ты победил»? Да, что там, — убил старика своим опусом. — Он поднял и подержал на весу объемистую объяснительную записку, вместе с которой Слепень послал ему последний вариант своего проекта. — Двадцать семь лет Краснопольский читал студентам: «скорость — всё в авиации», а теперь придется говорить: «простите, друзья! Ошибку делал! Только в одном направлении смотрел...» Да нет же, нет, беспокойный вы человек! Ничего я не смеюсь. Вон и Иван Панкратьевич сидит, — при нем шутить не положено. Берите стул, садитесь. Поговорим...
Слепень оглянулся и увидел в сторонке плечистую фигуру грузного человека в коричневом френче, с седеющими висячими усами над верхней губой, с глубоким рубцом шрама на левом виске, — фигуру, всем известную, замнаркома Шевелева, человека грозного и на самом деле не очень большого ценителя шуток. И сердце Слепня замерло...
— Тут дело не только в том, чтобы ваши разумные и остроумные предложения реализовать, — отрывисто, глядя на него в упор, заговорил Шевелев, — а в том, чтобы, делая это, не упустить из виду и противоположных соображений, которым также нельзя отказать в резонности. Здесь всё должно быть продумано и взвешено* Этого требует от нас партия, так что... Работы у нас с вами будет... многонько! И копья придется еще не раз поломать... Но... обещаю вам одно: ваш проект ни минуты не залежится нигде. Всё будет сделано, как подобает. — Он вдруг рассмеялся. — А почему бы, к примеру говоря, Петру Краснопольскому, конструктору умному, не подзаняться вопросом минимальных скоростей, наряду с максимальными? Что поморщился, друг?.. Морщиться нечего; студентам так и скажешь: поправлять ученого — это самое необходимое дело!
