Он задумался, смотря на аккуратный бобрик знаменитого инженера, на его меховой жилет под пиджачком (Краснопольский мерз, боялся плеврита).

— Одно грустно, товарищ Слепень, — задумчиво проговорил Шевелев: — маловато времени у нас осталось... Обстановка общая, понимаете, чорт бы ее драл... Выпустили, стервецы, эту бешеную гиену — Гитлера... — он пристукнул слегка большим кулаком по столу... — в мир, а загонять его в тартарары кому придется? Нам! Не знаю, что успеем сделать пока... Но постараемся! ..

...Несколько лет труда; тысячи бессонных ночей... Сколько минут слабости, — желания всё бросить. И вот, наконец... Проект принят. Вот это настоящее счастье!

— Так что же, дядя Женя? — сказала Ира, покусывая кончики своих вьющихся волос. — Значит, вы победили? Очень поздравляю: а то папа говорил, что он начинает зябнуть, как только услышит о вас... Ой, погодите... Что это у вас такое?

Евгений Максимович полез за портсигаром в карман своих кожаных штанов и предварительно извлек оттуда небольшой прибор, нечто вроде сочетания бинокля и фотоаппарата, что-то такое же красивое, аккуратное, поблескивающее и непонятное на первый взгляд, как все аппараты современной техники.

Летчик усмехнулся.

— Петр Лаврович подарил мне две таких штучки... Это... если хотите, нечто вроде подзорной трубки чрезвычайной оптической силы. Модель, не пошедшая в производство... Зачем мне? Ну как зачем? У меня же двое мальчишек дома: Максик мой и еще племянник Клавин, Лодя... Мальчишки с ума сойдут, получив такое. Им всё нужно, что железное и на винтах... Да и вы попробуйте посмотреть на что-нибудь отдаленное: поразительная сила!

Девушка поднесла странную игрушку к глазам и замерла. Действительно, что за чудо? Она вдруг увидела опушку леса, лужайку, поросшую ромашками, песчаный берег какой-то речонки, трактор, пыхтящий на пригорке, борозды жирной земли, только что отвороченные плугом...

— Что это, дядя Женя? Где это? Как возле Кунцева? Да Кунцево в той стороне! Так ведь до него километров пятнадцать!

Некоторое время она забавлялась маленьким телескопом. Потом опять вспомнила о Федченке Евгении... Дался же ей этот Федченко!

Потребовалось как можно быстрее разобраться в вопросе, чрезвычайно запутанном, — в родственных отношениях двух ей известных семей: Федченко и Гамалеев, с которыми она познакомилась два года назад в Ленинграде, на Каменном... Там есть девушка, ее ровесница и подруга, «медичка», Ася Лепечева. Так вот эта Ася приходилась кем-то Евгению Григорьевичу, и понять невозможно, кем же: не то двоюродной сестрой, не то теткой... Для чего такая путаница?

Человеческое родство действительно вещь не всегда понятная. Дело осложнялось тем, что мать Аси, Антонина Гамалей, была дважды замужем: один раз за Петром Петровичем Гамалеем, отцом нынешнего инженера Гамалея, Владимира Петровича, а во второй — за комбригом Лепечевым, который приходился родным дядей летчику Федченко. Это было бы ничего, если бы не произошло еще одного события, если бы Владимир Гамалей — вот этот самый, инженер! — не женился на своей подруге детства, на Жениной сестре, Фенечке Федченко.

С этого момента всё и на самом деле стало очень непонятным. Кем, например, приходится Владимир Петрович Асе? С одной стороны — он ее родной брат: у них же одна мать! А с другой, — ее отец — дядя его жены... Поди-ка разберись во всем этом!

Попервоначалу Ира энергично взялась распутывать этот хитроумный вопрос, вытащила даже из кармана Слепня карандаш, чтобы нарисовать «схему». Но когда уже сам Слепень начал путаться, она внезапно просветлела:

— Ну что вы накручиваете, дядя Женя! — вдруг возмутилась она. — Да всё яснее ясного! Если бы сестра Евгения Григорьевича не вышла замуж за Гамалея, так Ася ему ровно никем бы и не приходилась! Вот! А он выдумывает! Да и вообще это же неважно! И смотрите: темнеет. Пора идти: папа сейчас уедет.

Действительно, уже довольно сильно стемнело. Внизу, опережая наступление настоящей тьмы, одна за другой зажигались цепочки городских огней. Брызнула в небо светом улица Горького, невидная за домами, дальше — Дмитровка, потом — Петровка. По фронтону дома «Известий» тут же, под ногами, побежала пересыпь золотых электрических букв:

Ира Краснопольская вдруг содрогнулась всем телом.

— Мы с вами тут разговариваем, дядя Женя, на город любуемся, а там... Ой, как я не хочу войны, если бы вы знали!

— Истребители! Два истребителя! — повторила девушка. — Вот и вы, дядя Женя, были истребителем... Неужели нельзя этого избежать?

Она была совсем молоденькой девушкой. Ей хотелось, чтобы он, старший, опытный, умный, ответил ей коротко и ясно: нет, будь спокойна!

Но Слепень задумался и помедлил с ответом. В его памяти на одно мгновение вдруг промелькнул абрис перевернутой в воздухе пылающей вражеской машины, какими он видел их бывало через свое крыло, почудился запах пороха и бензина, перехватили дыхание та ярость боя с посягнувшим на Родину врагом и та радость, которые испытываешь, когда дело сделано...

Он ответил ей, но совсем иначе:

— Трудно, конечно, сказать, Аринушка... Рано или поздно, вероятно... Но сейчас, судя по всему, никакой непосредственной опасности нет.

Летчик Слепень еще раз поглядел на дом «Известий». Буквы всё бежали и бежали. Он сделал пол-оборота. И тогда опять в его поле зрения вошли алые, торжественно и спокойно горящие на совсем темном фоне кремлевские звезды. И огненно-красное знамя над зеленым куполом пониже их всё так же, языком пламени, выбивалось из темноты. Оно трепетало и билось там, — и очень далеко и очень близко, — как издали видное, чистое, алое сердце мира.

— Может быть, и можно, Ира... — проговорил, наконец, он. — И если можно, тогда этого наверняка избегнут. Потому что — видите? — звезды-то наши светят!

Вечером Ира успела попить чаю. Потом она тщательно и упрямо, как всегда, проиграла всё, что было намечено на сегодня. «Вылитый отец», — она не давала себе никогда никаких поблажек в работе. Потом она хотела уже прилечь на диван с книжкой, когда Петр Лаврович окликнул ее из кабинета. Ее звали к тому, папиному телефону. Значит, это был кто-то, еще не освоившийся с правилами дома: когда Петр Лаврович был у себя, с остальными членами семьи полагалось разговаривать по другому номеру, по тому аппарату, который висел в прихожей.

Конечно, это оказался он, лейтенант Федченко.

— Нет, нет, Евгений Григорьевич, вы не ошиблись! — сейчас же настраиваясь на обычный свой насмешливый тон, с убийственной любезностью проговорила девушка. — Это именно Ирина Петровна.... Я еще существую... Мне что-то помнится, — вы отпросились на полчаса?

Однако на этот раз, повидимому, летчику Федченко там, за километрами провода, было не до шуток, не до обычного смущения.

— Ирина Петровна! — громко, не замечая ее иронии, закричал он. — Да нет, никуда я не пропал, это я от себя звоню. Ну, от нас, из дому... Понимаете? Да вызвали меня сюда срочно: внеочередное дежурство какое-то... Да, конечно, приятного мало! Ирина Петровна! Эх, грех вам надо мной смеяться. Алло? Алло!! Вы меня слышите? Я потому и звоню так поздно, что мне обязательно надо завтра же вас увидеть. Слышите? Можно, я завтра к вам в Абрамцево приеду? Как зачем? Мне непременно нужно вам одну вещь сказать... Алло! Алло! О, чтоб тебя!.. Нет, нет, что вы, это я не вам! Это я нашему связисту... Да нет, вам не очень интересно, но мне — необходимо.

Счастье его, что он не видел выражения ее лица в эти секунды: он понял бы, что ему нечего ей говорить: она лучше его уже всё знала; ужасный, невозможный человек!

— Так говорите сейчас, Женечка. Ну вот, опять завтра! А завтра вам что-нибудь помешает, вы не сможете...