Хмыкнув, Пётр какое-то время молча наблюдал за ритмичными движениями шомпола, затем произнёс:

— Но если не война, то что же?

— Хотел бы я знать. Понятно одно: если даже город и подвергся нападению, его сдали без боя.

— И по какой-то причине оставили. Ушли сами, добровольно — выходит, так? И больше не возвращались. Я не могу представить себе такую катастрофу, такие обстоятельства, способные толкнуть на подобное семьи с детьми, стариками… просто не могу.

— И здесь… — Алекс вставил затвор на место, и, взведя механизм, надавил на спусковой крючок — сжалась, резко щелкнув, пружина, — и здесь остаётся последний вопрос. Возможно, самый важный, — сказал он, присоединяя обойму. — Существенно не то, как эти люди покинули город. И даже не то, по какой причине. Гораздо важнее — куда именно они отправились.

Потрескивали, искрясь, сосновые ветви, огонь мерцал тенями в складках купола. Накрытый курткой, Алекс лежал неподвижно, и, несмотря на усталость, никак не мог убедить себя отвернуться от костра, чтобы заснуть; нечто завораживающе притягательное снова и снова заставляло возвращаться нему взглядом.

То и дело кто-нибудь подбрасывал дров — пламя на секунды усиливалось, освещая медленно таящий сугроб посреди зала да гладкую стену в торце, за трибуной. Утомлённые веки, в конце концов, сомкнулись, и когда очередная вспышка снова вернула из полудрёмы, Алекс потерял фокус: вместо огня смотрел уже на стену.

То, что он увидел, сняло сон как рукой.

Он вскочил и побежал мимо костра, распугивая спящих. На полпути вернулся, схватил фонарик, вернулся к стене. Осветил её, провёл рукой.

Нет, он не ошибся: из-под слоя засохшей грязи проступали разноцветные кусочки смальты, которые складывались в изображение. И хотя многие из них выпали, оставшихся хватало, ведь Алекс узнал бы это изображение и по вдвое меньшему фрагменту. Узнал бы, потому что видел тысячи, десятки, если не сотни тысяч раз.

Выше уровня его глаз в зареве пламени то затухало, то делалось ярче лицо человека: мужественное, смелое, решительное. Сбоку от лица развевалось знамя с неразборчивым символом, но Алекс наверняка знал, что это — три оранжевые стрелки, выходящие из одной точки и закруглённые против часовой. Остальное сохранилось ещё хуже, но воображение во всех подробностях дорисовывало каску, плащ-палатку на широких плечах и двуствольный автомат в руках великана, прикладом разбивающий республиканский ромб. Ромб, синяя и коричневая смальта от которого валялась у Алекса под ногами, в луже воды от растаявшего льда… И, конечно, под изображением нельзя было различить лозунга, но Алекс помнил его наизусть: «Твой труд приближает нашу победу».

Эта мозаика была апогеем. Она не давала совершенно ничего нового, но подводила итог всему. Будто воочию, с документальной точностью Алекс прокручивал в голове события последних дней: всё, что видел, всё, чему был свидетелем. Он вспомнил Энцеля, Мари. Вспомнил Марка. Вспомнил каждый жест, каждую услышанную фразу, но уже осмысленными по-новому. Теперь наконец-то всё окончательно становилось на свои места.

Алекс замер с фонариком в поднятой руке, а за его спиной собирались люди.

Неотрывно взирал на мозаику, на лицо солдата и не слышал вопросов, которые градом сыпались на него, игнорировал беспокойный трепет птиц под сводом купола.

В это мгновение он ощущал только, как тяжесть прошедшего времени — годы и годы небытия, обмана, невежества, отпечатавшиеся в этой мозаике, этом здании, этом пустом проклятом городе — горечью сдавливает горло.

Марк не помнил, сколько пролежал вот так, с открытыми глазами.

Стоны были тихими, но ему не удавалось думать ни о чём другом. Женщину, как говорили, привезли с серьёзной раной и обморожением. Всё его естество жаждало облегчить её страдания; отказывалось смириться, что ничем дельным помочь Марк не мог, пускай даже окованная железом дверь не разделяла бы их.

Адски затекла спина; в конце концов, Марк сел на матрасе, прильнул к холодному бетону.

Сквозь узкую бойницу форточки в каморку просачивался рассвет.

Марк потянулся и, дотронувшись до век, помассировал их; пару раз открыл и закрыл глаза. Как вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. У противоположной стены сидел без движения незнакомец. И явно бодрствовал.

Вдруг он в три шага пересёк комнатку, опустился на матрас Марка.

— Ч-что… — выпалил Марк и почти рефлекторно — шёпотом.

— Спокойно, спокойно, — прошептал незнакомец. — Не шуми, я с миром. Мы ведь теперь все в одной тарелке, а?

Он наклонился в луч света — Марк распознал профиль вчерашнего пленника с перевязанной рукой, которого под конвоем доставляли в кабинет Энцеля. Это не делало ситуацию менее пугающей. Скорее наоборот, ведь накануне они двое не обменялись ни словом: Марка привели глубокой ночью, когда тот другой человек уже спал.

— Что вам нужно? — робко спросил Марк. — Кто вы?

— Парень, спокойно! Какой резон у меня тебе вредить? Успокойся ты, говорю.

Он протянул юноше руку, которую тот неуверенно пожал; на засученном рукаве мужчины блеснул коммуникатор, весь экран которого — это бросалось в глаза даже при лунном свете — был испещрён узором трещин, а краешек и вовсе отколот.

— Роберт.

— Марк.

— Знаешь что, Марк. Я, кажется, тебя узнал.

— Это вряд ли. Мы не знакомы.

— Не знакомы лично, но я наслышан. Начало осени, штаб-квартира. Это ведь был ты, да?

Марк опешил:

— И вы знаете?

— Знаем ли мы? — Роберт усмехнулся. — Парень, мы же тут не в полной изоляции существуем, — скосив глаза, он махнул головой вбок. — За новостями-то следим. Наделала же твоя выходка шума!

— В новостях о таком не говорят.

— Ну… строго говоря, не совсем в новостях. Партнёрша одного из наших перекинула ему запись, так и узнали. Потом обсуждали ещё с неделю.

Марк опасливо прищурился, но про себя версию счёл всё же вполне убедительной — как оказывалось, в Корпорации не он один грешил чрезмерным распространением «информации операционного характера». Теперь свыкнуться с этим было куда проще, чем, к примеру, недели две тому назад.

— Скажи-ка лучше, что ты забыл в этой глуши? — поинтересовался Роберт.

— Я давно в анклаве, — ответил Марк уклончиво, — а сюда привела необходимость.

— И как необходимость, м? Видимо, не очень, раз ты за решёткой у мятежников болтаешься.

Одно в незнакомце удивляло Марка: этот человек не проявлял и толики враждебности. Хотя Роберту и было известно о произошедшем в нейроотделе, создавалось полное впечатление, будто относительно дальнейших злоключений Марка — начиная ссылкой и заканчивая бегством из башни — он пребывал в неведении. Юноша подумал о том, что Корпорация, по-видимому, немедленно засекретила всю эту информацию, как временами случалось с корпорантами, смещёнными со значительных постов.

Сложно было переоценить преимущества, которые давало подобное положение вещей.

— Да, дела пошли сильно не по плану, — сказал Марк уже уверенно. — И вот я здесь.

— Ну, раз такое дело, — подхватил Роберт, — поведай-ка: про тот проект, как его там… не важно. Это взаправду? Ух и дискуссий у нас тут развелось!

— «Жребий» — так он назывался. Увы, даже больше, чем правда.

— И корпорантов тоже касается?

По въевшейся привычке Марк задумался: говорить или не говорить. Но потом решил, что и так уже зашел слишком далеко, чтобы бояться — да и какой вред мог быть от всего-навсего слов человеку, на которого и без того выписан красный протокол. Дважды.

— И корпорантов, — кивнул он, — и обычных людей. Всех.

— Тогда не соображу, в чём задумка.

— Тотальный контроль. Если кратко, то не будет другой воли, кроме воли руководства Корпорации.

Роберт подвигал челюстью из стороны в сторону — будто пережёвывая что-то.

— Ну, допустим. Но чем же, если прикинуть, это плохо? У них, то бишь руководства, и сейчас достаточно влияния, чтобы кого хочешь убедить в чём требуется. А нас, коль скоро мы при любом раскладе действуем в интересах Корпорации… как именно собираются нас контролировать?