— Думаю, пора объявлять карантин.

— Неужели всё так серьёзно?

— Серьёзней не бывает. Взгляни, — Радостин пробежался по клавиатуре, и на мониторе появилась новая картинка. Я узнал карту района с нанесённым на неё контуром периметра.

— Такой аномалия была две недели назад, когда мы сюда приехали, — объявил Радостин, и в центре экрана появилась красная клякса. — А такой она выглядит сегодня, — клякса раздулась и превратилась во внушительное пятно. Судя по масштабной линейке, габарит пятна достиг сотни метров. — Впечатляет? Если так и дальше пойдёт, она скоро вырвется за периметр.

— Как быстро она растёт? — спросил я, ощущая всё большее беспокойство.

— Скорость эта не равномерна, — отозвался Радостин, — не берусь назвать сейчас всех факторов,

от которых она может зависеть, но один знаю наверняка.

— И какой же?

— Погода. А точнее температурные колебания. Чем теплее…

— Постой, постой, — перебил я Олега Викторовича, — так скоро ведь лето! Полярный день. Это же…

— Вот и я о том же, Сергей. Нельзя тянуть с карантином. Один раз госкомиссия уже лопухну-

лась. Сам видишь, что из этого вышло, — он кивнул на экран.

— Хорошо, — согласился я, — с Москвой я свяжусь. Сам понимаешь, такие вопросы не в моей компетенции. Но и нам надо что-то предпринимать. Ты говорил, активность аномалии зависит от температуры. А что если попытаться «заморозить» зону? Любым криогеном, пусть даже сухим льдом? Расчёты сумеешь сделать?

— Без проблем, — оживился Радостин. — Остановить-то мы её, конечно, не остановим, но время выиграем. А это уже кое-что. Кстати, ты говорил, что привёз какие-то новости.

— Ах да, — спохватился я, — в посёлке ходит слух об одном егере, который, якобы, подцепил в

зоне какую-то болезнь. Незадолго до нашего приезда он умер.

— Сердце? — предположил Радостин.

— Вряд ли. Здоров был, как бык, а угас в считанные дни.

— Что вскрытие?

— Признали рак кожи в последней стадии, — я вспомнил бегающие испуганные глаза главврача поселковой больницы, когда, увидев моё удостоверение, он был вынужден предъявить историю болезни егеря. В синей стандартной книжице я нашёл только две записи: первая — десятилетней давности, когда егерь обращался из-за фурункула, и вторая — о причине смерти. Крайне скудно для ракового больного. — Не верю я местным эскулапам, Олег Викторович.

— Надо эксгумировать тело, — Радостин возбуждённо заметался по комнатке, в темноте задевая длинными руками расставленную на столах аппаратуру. Ты понимаешь, как это может быть важно?

Я дождался, пока профессор перестанет хаотично перемещаться вокруг меня, и сказал:

— Олег Викторович, ты, кажется, забыл, что мы здесь инкогнито. Представляешь, какой вой поднимут в газетах, если мы это сделаем?

Радостин на минуту замер, обдумывая ситуацию и, наконец, согласился:

— Да, да. Ты прав, Сергей, — согласился он, нахмурившись. Конечно, нельзя так. Но что же делать?

Я не успел ответить. За дверью послышались лёгкие шаги.

Дверь бесшумно приоткрылась, и в комнату из коридора упала бледная полоса света. В проёме показалась чья-то тень и шёпотом, чтобы не потревожить обитателей комнаты, позвала:

— Олег Викторович.

Лица того, кто стоял за дверью, было не разобрать, но по голосу я узнал лаборантку Радостина

Людочку Фомину.

— В чём дело, Людмила Васильевна? — преувеличенно строго осведомился профессор.

Он включил настольную лампу, чтобы было видно, что он не один.

— Ой, — вырвалось у Людочки, когда она заметила меня, — добрый вечер, Сергей Александрович. А я вот Олегу Викторовичу кофе принесла с бутербродами. А то он, знаете, и не ужинал вовсе. Вы хоть на него повлияйте, Сергей Александрович. Совсем он себя не жалеет.

Говоря это, она просочилась в комнату и, проворно расчистив место на столе, поставила перед

нами красивый китайский термос с сюжетом из жизни царя обезьян на лакированном боку и большую тарелку, завёрнутую в фольгу.

— Не покорми его, — причитала Людочка, разворачивая серебристую фольгу, — он так до утра голодный и просидит. Всеми ночами работает. И на чём только держится, не пойму.

На тарелке оказалось сооружение, напоминающее ступенчатую пирамиду майя. В её основании были возложены внушительные сандвичи с копчёной грудинкой, выше шли бутерброды с красной рыбой, уложенной на намасленный белый хлеб. Тосты с янтарным дырчатым сыром венчали композицию.

Я вздохнул, завидуя Радостину. Надо мной такого шефства давно уже никто не держал.

— И вы угощайтесь, Сергей Александрович, тоже, поди, проголодались уже, — Людочка, присев на корточки, пошарила в тумбе соседнего стола и со стуком поставила передо мной и профессором по большой фарфоровой кружке.

— А сама-то, что же? — возмутился я. — Ну-ка, давай с нами.

— Что Вы, Сергей Александрович, — смутилась Людочка, — я-то ужинала. Да и вообще…

Под «вообще» надо было понимать моё присутствие. Я, как-никак, был руководителем группы, и Людочка в моём обществе решительно робела.

— В самом деле, Людмила Васильевна, составьте компанию, — поддержал меня Радостин. — Ну, хотя бы кофе.

— У нас и конфеты есть, — наседал я.

— Конфеты? — обрадовалась Людочка, и я понял, что она сдалась.

Пока я отлучался за оставленной в кабинете Радостина коробкой, Людочка разлила кофе, и по

всей лаборатории поплыл магический аромат настоящей арабики.

Я первым поднял дымящуюся кружку и провозгласил тост:

— За непознанное.

Радостин одобрительно крякнул, и мы глухо чокнулись и обрушились на бутербродную пирамиду. Людочка принялась потихоньку опустошать невестины ассорти.

— Откуда могла взяться на земле подобная форма жизни? — Жуя, размышлял я. — Из космоса?

— Понимаешь, Сергей, — Радостин аккуратно покатал в ладонях горячую кружку, — если придерживаться гипотезы панспермии, то и наша жизнь явилась из космоса. Ну, а то, что она углеродная, а не, скажем, железистая, это, скорей, случайность.

— Случайность? — я вспомнил разноцветную маркировку на контейнерах с мутагеном. — А что

если наша земная жизнь лишь фаза какого-то гигантского эксперимента? Сначала углеродная жизнь, затем, к примеру, железистая, потом йодистая?

— А люди? — спросила вдруг Людочка. — Люди тоже будут железистые?

— И будут ли люди вообще? — вставил я.

— Вот-вот, — закивал профессор. — Жизнь, будь она железистая, кремниевая или ещё какая, всё равно разовьётся в разум. Такова логика эволюции. Но, кто будет носителем этого разума? Вот вопрос!

— Сообщество стальных тараканов, — предположил я.

Людочка поперхнулась.

— Может быть, может быть, — усмехнулся Радостин. — Хотя такая схема, пожалуй, финитна.

Впрочем, у нас есть шанс это проверить.

— Проверить? — переспросил я. — Но ведь на эволюцию материи нужны миллиарды лет!

— Отнюдь, — Радостин с удовольствием отхлебнул кофе. — Миллиарды лет — это путь от косной материи до живой. Мы же столкнулись с уже высокоорганизованной структурой. Да ещё попавшей в благоприятные условия, где не нужно трансформировать окружающую среду и тратить на это ещё миллионы лет.

— Значит, мы можем стать свидетелями каких-то качественных изменений аномалии?

— Существенных изменений, — поправил Радостин. — Попав в земной биоценоз, чужой организм вынужден быстро адаптироваться. Помнишь опыты с Шикатанским метеоритом?* Кювету со штаммами «шикатанских» бактерий помещали в различные земные микроценозы. В каждом случае бактерии начинали бурно мутировать и, приспособившись к среде, пытались её колонизировать. Но при этом, — добавил профессор, — в самих микроценозах появлялись признаки деградации и, в конце концов, они погибали.

— Выходит, аномалия может стать таким же вампиром, отбирая энергию у нашего мира?

— Конечно, — Радостин подлил кофе себе и мне. — А разве дети не отбирают энергию у взрослых? Например, у своих родителей?