Однако Ракитина не шипела, не смотрела исподлобья злобно, как бывало обычно. Она взглянула на меня как будто виновато, тут же потупила взор и, молча обойдя, стала спускаться вниз.
Ну а я на ватных ногах двинулся по коридору, начисто забыв, куда шёл и зачем…
Этот эпизод засел в мозгу.
Мелочь ведь, сущая мелочь – ну, столкнулись, разошлись. Но нет же, я вновь и вновь воскрешал каждую миллисекунду, растягивал, разбирал на штрихи и оттенки. Пока наконец не одёрнул себя, устыдившись. Напомнил самому себе, что это же Ракитина, дура и психопатка, без стыда, без совести. А теперь ещё и моя головная боль, спасибо директрисе.
Вот что делать с Ракитиной? Отмахнуться? Но ведь потом спросят, что ты сделал, друг-комсорг, давай отчитайся. И что я скажу? Что мне чихать на ваши указания и громкие слова про товарищескую поддержку? Было бы здорово, конечно, но, увы, не в этой жизни. Или мямлить: ничего, не смог, не сумел? Нееет, это ещё хуже.
Глава 13. Таня
Несколько лет назад, кажется, в четвёртом классе одного мальчика у нас исключали из пионеров. Он учился в параллельном и что такого натворил, я, если честно, уже и не помню. Но зато хорошо помню ту линейку, когда он стоял перед всеми с поникшей головой. Его срамили, он молчал. Все на него смотрели, как на врага народа. Потом пионервожатая подошла и сняла с него галстук и значок. В тот момент для всех нас он стал парией.
Это казалось немыслимым позором.
Мы с Иркой Долговой – моей бывшей лучшей подругой – шли домой после той линейки и взволнованно обсуждали, что случись такое с нами, мы бы лучше сразу умерли, на месте. Или сбежали б из дома. Даже продумывали на полном серьёзе варианты, куда можно сбежать и как потом перебиваться.
Тот мальчик в скором времени перевёлся из нашей школы, уж не знаю, по этой причине или по какой другой.
Но я и позже иногда вспоминала тот случай. Сейчас подобное я воспринимала бы иначе, без особого драматизма. Однако всё равно думала про себя – не дай бог пережить такое публичное унижение. Но в то же время искренне считала, что не стала бы вот так пришибленно стоять, даже если бы была виновата, даже если бы сгорала от стыда.
Не зарекайся, говорила всегда мама и была, оказывается, права.
Пусть мне пришлось стоять только перед своими одноклассниками, но всё равно как же это было тягостно!
Если бы ещё Эльвиры не было… Перед ней особенно стыдно. Она всегда нашу семью поддерживала, выбивала путёвки мне в пионерлагерь, маме – в дом отдыха, а потом помогала с похоронами.
Папа говорил, что он и Эльвира родом из одного посёлка, земляки. А мама как-то проговорилась, что наша директриса в молодости была в папу влюблена. Даже вот переехала за ним в этот город. Но он женился на маме, а Эльвира так и осталась одна.
И это всегда казалось мне таким поразительным – их случайная встреча на вокзале. Мама тогда тоже приехала сюда из ближайшей деревни. Приехала всего на один день, и вот надо же – встретила папу. А могли бы запросто не встретиться, разминулись бы на день, да даже на пять минут и всё – не было бы ни меня, ни Катьки. Удивительно и страшно!
А Эльвиру я уважала по-настоящему. Не потому что она наш директор, а потому что находила в себе силы и великодушие помогать нам: мне и маме.
Я вот не такая. Я бы, наверное, ненавидела ту, которая увела моего любимого. И любимого бы тоже возненавидела. Мстить бы не стала, конечно, это не гордо и вообще глупо. Но помогать – уж простите. А Эльвира помогает…
Раечка вон мечтала выпнуть меня после восьмого класса – Эльвира не позволила.
Вообще, у нас с классной почти сразу отношения не сложились. Даже когда мы ещё с Иркой Долговой дружили, она постоянно её матери капала: ваша дочка дружит с плохой девочкой! Стращала: запретите, а иначе она дурно на неё повлияет. Плакать потом будете, да поздно.
В один прекрасный день Ирка извинилась и сказала, что ей дружить со мной больше нельзя, и отсела. Другие девчонки прознали и тоже стали сторониться. Вот ещё за это я Раечку терпеть не могу. Хотя отчасти сама, конечно, виновата – раньше жуть какая задиристая была, придирки совсем не сносила, огрызалась. Вот и впала в немилость.
Когда папа погиб, Раечка какое-то время не трогала меня. Но ближе к концу восьмого класса опять стала цепляться. И маме все уши прожужжала: убеждала, что в девятом делать мне нечего, не потяну, только время потеряю. Мама поверила, конечно, – для неё слово учителя свято. Но Эльвира вмешалась, маму разубедила и Раечке рот заткнула.
Мне же директриса твердила: учись. Я и учусь, ну, как могу. Трудности у меня только с литературой и русским, и то, опять же, из-за Раечки.
И уж на этом собрании я никак не ожидала увидеть Эльвиру. Если мне и просто было тошно вот так торчать перед всеми, пока этот идейный хлыщ перечислял мои прегрешения, то когда явилась директриса…
В общем, сквозь землю хотелось провалиться от стыда. Одно хорошо – мама обо всём этом не знала.
Но всё равно плохо, очень плохо… Я задыхалась от стыда. Шла потом домой, едва сдерживая слёзы.
И конечно же, у меня вылетело из головы, что я хотела после школы забежать к Славке и попросить, чтобы не трогал он Шевцова.
Ну а вечером уже не до того было: пока Катьку из садика забрала, пока сварила суп, пока её накормила. А накормить сестру – это целое дело. Проще и быстрее сварить этот самый суп, чем заставить мелкую съесть хоть ложку.
Потом вернулась от своих рабовладельцев мама. Как никогда мрачная. И от ужина, ко всему прочему, отказалась.
Неужто кто-то её обидел? Или Раечка про собрание настучала? Мне аж подурнело.
– Что-то случилось? – как можно беззаботнее спросила я.
Она взглянула на меня угрюмо.
– Сегодня днём видела, как твой Славка с дружками избивал паренька… толпой одного. Во дворе горкомовского дома.
Я молчала, чувствуя, как внутри всё холодеет.
О нет! Как же я могла забыть?! Вот ведь дура!
– Он всегда мне не нравился, Славка этот, – продолжала мама. – И вся ваша компания мне не нравилась. Не зря, как погляжу. Я не хочу, чтобы ты с ним встречалась. Тюрьма по нему плачет.
– Мам, ну какая тюрьма? – пролепетала я, краснея.
Я закусила губу, бросила на неё быстрый взгляд и сразу отвернулась. Нет, глядя маме в глаза, я точно не смогу ни в чём сознаться.
– Это я его попросила, – буркнула под нос и замерла в напряжении.
– Ты ведь его выгораживаешь сейчас? – мама как будто посерела на глазах.
– Нет, – прошептала я.
– И почему, позволь узнать? Чем этот мальчик так тебя обидел, что ты пошла на такую низость?
Я сглотнула. И правда – чем? Ведь ничего такого уж плохого он мне не делал. Ну доставал с этими своими командирскими замашками: делай это, делай то, а иначе хуже будет. Ну раздражает он меня тем, что сам сытый, богатенький, лощёный пижон, которому всё даётся на блюдечке с золотой каёмкой, а туда же – громкие речи толкает во славу трудящихся. Ну ещё газету велел обидную про меня нарисовать. И вот на собрании чихвостил – но сама же понимаю, что это его обязанность.
Тогда всё это казалось смертными грехами, а сейчас, когда мама задала простой вопрос, эти мои обиды выглядели даже для меня ничтожными и высосанными из пальца. Какая я всё-таки дура беспросветная!
– Ну так чем? Я слушаю.
– Ничем, – очень тихо ответила я, опустив голову. Помолчав, зачастила: – Мам, прости. Я сглупила, я сгоряча…
Мама смотрела на меня так, будто не узнавала. Потом покачала головой и произнесла сухо и холодно:
– Уж лучше бы ты его выгораживала.
Она откинулась в кресле и закрыла глаза, давая понять, что разговаривать со мной больше не желает.
Пробормотав ещё раз «прости», я ушла в нашу с Катькой комнату. Сестра сидела за столом и рисовала. Не поднимая головы, спросила: