«Вот завтра на собрании и выскажу всё, как есть – убеждал себя. – К чему повторяться?».
Хотя сам же и понимал, что это самообман. Не подошёл – потому что не смог. Потому что поймал её взгляд и какого-то чёрта покраснел, как девица на выданье. Сроду за собой такого не наблюдал.
Но я и таких экземпляров как Ракитина прежде не встречал...
Обычно с людьми я легко и без всяких усилий нахожу общий язык, особенно с девочками. А если уж совсем честно, то порой не знаешь даже, как отбиться от назойливого внимания иных. А эта смотрит на меня как на врага с первого дня, хотя ничего плохого я ей не делал ни тогда, ни сейчас. Даже вчерашняя «Молния» – не моя инициатива, а Раечкина.
Впрочем, как на врагов она смотрит на каждого первого. Кроме, пожалуй, химички.
В химии Ракитина сечёт, спору нет. Как и в биологии, но биологию любой дурак понять может, а вот химия… Даже я со своей твёрдой пятёркой с Ракитиной не потягаюсь, потому что знаю только то, чему учат в школе. Ни больше и ни меньше. А Ракитина иногда такое загнёт, что диву даёшься – откуда? Прямо доморощенная Клара Иммервар.
Вот и любит Ракитину Ольга Фёдоровна, наша химичка, – дама древняя, как мамонт, и вообще-то очень жёсткая. Не дама – кремень. Окаменевший мамонт. Сама, кстати, из реабилитированных.
Оды хвалебные своей любимице она не воспевает, но зовёт одну-единственную по имени и иногда, замечал не раз, обводя класс пустым взглядом, остановится на ней – и в глазах явственно проступает чуть ли не материнская нежность.
«Тебе, Таня, надо в химико-технологический поступать», – твердила химичка.
Ракитина отмалчивалась. Ещё бы! Наверняка даже она понимает, что выше техникума ей ничто не светит, потому что по всем остальным предметам у неё – полный швах.
Со звонком в кабинет влетела Раечка и сразу же стрельнула взглядом в Ракитину. Сжала губы в полоску. Круглое, румяное лицо сделалось злым, будто та вчера стукнула и толкнула лично её, а не тех восьмиклассниц.
– Сейчас, – строго изрекла Раечка, – мы не будем говорить о твоём недостойном поступке. Мы об этом поговорим завтра, на собрании.
Однако урок потом вела и постоянно прерывалась – между рассуждениями о лирике Блока то и дело вставляла шпильки в адрес Ракитиной. Видать, распирало.
Правда та и в ус не дула. Сидела весь урок, склонив голову, и что-то чёркала у себя в тетрадке, будто всё это её вообще никак не касается.
***
После урока Раечка вновь заикнулась насчёт завтрашнего собрания, но Ракитина, подхватив сумку, просто ушла, даже не дослушав её речь. Классная повернулась ко мне, взвела выщипанные брови домиком:
– Володя…
Я нагнал Ракитину в коридоре. Тронул за локоть, мол, остановись, потолкуем. Эта дёрнулась, как будто я прокажённый. Психопатка.
Я сунул руки в карманы, мол, и не собираюсь тебя касаться, больно надо.
– Послушай, Ракитина, – начал я и замолк.
Заглянул в её глаза и какого-то чёрта вдруг занервничал. Потерял мысль. Закусив губу, я лихорадочно соображал, что хотел сказать. А в голову лезла всякая ерунда: например, что чёлка у неё неровно пострижена, что пахнет от неё каким-то цветочным шампунем и чем-то ещё незнакомым и волнующим, что на нижней губе поперечная, крохотная и уже поджившая ранка.
Совсем уж некстати вспомнились слова Оли Архиповой: «Парень к ней на мотоцикле заезжал, они целовались прямо возле школы взасос».
Проклятые уши и щёки снова начали наливаться жаром.
– Говори, комсорг, чего хотел или дай пройти, – наконец не вытерпела Ракитина моего тягостного молчания.
О, волшебное слово «комсорг» – оно словно вернуло меня в ускользающую реальность.
– Завтра будет собрание по поводу твоей выходки. Сразу после уроков. Если пропустишь – тебе же хуже будет.
Я не угрожал, даже мысли не было – просто хотел донести до этой дуры, что она себе же вредит всё время. Но Ракитина восприняла мои слова, конечно, как угрозу. Сощурилась, искривила губы в подобие усмешки, процедила:
– А хуже – это как? Неужто накажешь? Лично или поручишь кому?
Я опять растерялся, а эта продолжала ёрничать:
– Пощади, грозный комсорг! Сжалься, будь человеком.
– Это ты, Ракитина, будь человеком. Хотя бы иногда.
Я развернулся и пошёл вдоль по коридору, вообще в другую сторону от кабинета истории, где у нас следующий урок. Просто хотел уйти, чтобы не видеть её злобный прищур и мерзкую ухмылку.
– Кто бы говорил! – крикнула мне в спину Ракитина. – Раечкин подпевала!
Я не оглядывался. Препираться с ней, что-то доказывать – много чести.
Но какая же она дура. И как же я её ненавижу. И себя в такие моменты тоже ненавижу, потому что рядом с ней почему-то становлюсь… не знаю… каким-то беспомощным.
Глава 11. Володя
К собранию я особо не готовился. Такие мероприятия идут обычно по накатанной: виновника торжества выставляют у доски перед всем классом на обозрение. Я, как комсорг, двигаю речь, потом высказываются остальные желающие, коих обычно и нет почти.
После этого слово даётся провинившемуся, затем – голосуем и расходимся. Одно и то же. Тоска.
Кроме того, завтра предстояла четвертная контрольная по химии. Вот к ней я и готовился. Тоже тоска, но тут не отвертишься. Пришлось учить. Застрял на классификации углеводородов. Раз десять прочёл про строение углеводородной цепи и ни черта не вник.
Ну и ещё с чего-то вдруг Ракитина пришла на ум – вот она сейчас бы посмеялась надо моими потугами, обязательно позлорадствовала бы. Язва.
Плевать. Вообще о ней думать не хочу.
***
Контрольную я всё же написал. Убил на эти цепи и гомологические ряды весь вечер, даже снилось потом. Ненавижу химию. Измором беру. С удовольствием забросил бы вовсе – ведь не пригодятся мне все эти формулы соединений, но не хочется портить аттестат единственной четвёркой. Ну и медаль, само собой, важный стимул. Ну и отец следит, куда без этого.
Ракитина, кстати, с контрольной расправилась за пол-урока. Потом сидела и книжку читала. Разумеется, не учебник. Причём читала, не скрываясь, знала, что химичка смотрит на её своеволие сквозь пальцы.
Потом заметила, что наблюдаю за ней – и сразу мину скроила, дура. Ну посмотрим, как ты будешь на собрании кривляться.
Я отвернулся и больше на неё не взглянул ни разу.
После шестого урока все набились в кабинет литературы. Кто-то резво занимал первые парты, предвкушая зрелище, некоторые, наоборот, с унылыми минами тащились на галёрку, всем видом показывая, что скучно, устали и хочется домой.
Душой я был с последними, но приходилось делать бодрый вид. Ну как всегда.
Раечка уже приняла боевую стойку возле своего стола. Правда потом сдулась, потому что неожиданно на собрании возжелала поприсутствовать Эльвира Демьяновна. Раечкино лицо мгновенно сменило воинствующее выражение на «само благодушие».
Появление директрисы подействовало и на Ракитину. Та сначала гордо изображала юного бойца перед расстрелом, который погибнет, но ни единого слова врагам не скажет, а при Эльвире сразу скисла.
Так она и стояла, понурив голову, до самого конца. Не огрызалась, не дерзила, вообще молчала.
Такой пришибленной я её никогда не видел. Никакого удовольствия мне это, кстати, не доставило. Наоборот. Сложно это – бить того, кто уже побит. Есть в этом что-то жестокое и бесчеловечное, несмотря на высокие цели и правильные слова.
Я сухо прошёлся по пунктам, что она сделала, чего – наоборот, не сделала: картошка, окна, опоздания, порванная стенгазета, побитые восьмиклашки…
Слишком ораторствовать о позорном пятне на репутации комсомола в целом и класса в частности не стал – запала не было, поэтому коротко изрёк, что это всё стыдно и недопустимо. Однако и нам нельзя оставаться в стороне: надо что-то делать, брать на поруки, приобщать, вовлекать и прочие общие фразы. Раечка и Эльвира остались довольны.