Оказалось, не ушли. А просто затихли, замерли, кто где.

Кто-то стоял, кто-то сидел, кто-то зажимал рот ладонями, сотрясаясь от беззвучного смеха, но все, точно сговорившись, хранили тишину и не двигались.

Я собрался было спросить, что происходит, как крик вновь повторился.

– Сволочи, придурки, уроды, откройте! – крик исходил из нашего импровизированного гроба, почему-то сейчас закрытого. И голос принадлежал Ракитиной.

Затем она начала отчаянно колотиться, продолжая истошно кричать.

Я бросился к сцене, попытался открыть крышку, но ящик был заперт. От ударов изнутри навесной замок дёргался и лязгал.

– Совсем сдурели? Отоприте сейчас же! У кого ключ? – я и сам заорал не хуже Ракитиной.

– У Валового, – пролепетала, перепугавшись, Оля Архипова.

Ключ, может, и у Валового, только его самого в зале не было.

– Где он? – ревел я. – Найдите!

Парни отправились на поиски этого шутника-идиота. Ну а я пытался успокоить Ракитину.

– Тихо, потерпи немного. Сейчас откроем…

– Да пошёл ты, комсорг, вместе с этим спектаклем! Открывайте сейчас же! Сволочи, гады!

Ракитина опять стала колотиться и кричать. У неё была форменная истерика, и слова она совершенно не воспринимала. Наконец на пороге актового зала нарисовался Валовой.

– Живо отпирай, – процедил я.

Мой голос потонул в криках Ракитиной, но тот и сам понял, что надо делать. Подошёл вразвалку, запрыгнул на сцену, сунул руки в карманы, вынул, ощупал школьный пиджак. Потом повернулся ко мне, округлив глаза:

– Ключа нет!

– Как – нет? Куда ты его дел?

– В карман положил, – пожал плечами Валовой. – Выпал, наверное. А я не заметил.

– Идиот! Какого чёрта вы вообще её закрыли?

– Да просто пошутили.

– Бегите к завхозу, может, у него есть запасной. Ну или лом какой-нибудь попросите, – крикнул я парням.

Те не успели выбежать из зала, как Валовой воскликнул:

– Ой! Вот он, нашёлся! – Валовой протянул ключ, при этом сам, придурок, стоял и цвёл, будто шутку века отмочил.

Меня так и разбирало обложить его, но кругом девочки… Да и надо было скорее выпускать эту неистовую из заточения.

Валовой отдал ключ мне, а сам трусливо спрыгнул со сцены и отошёл подальше.

Наконец я откинул крышку.

Ракитина перестала вопить, на миг зажмурилась, потом распахнула глаза. С минуту мы неотрывно просто смотрели друг на друга. Она лежала, я стоял над ней, чуть склонившись, и никак не мог отвести взгляд. Возникло какое-то странное чувство, будто мы с ней вдруг остались одни. Вообще одни. И она тоже смотрела на меня без привычной злости или насмешки, а как будто слегка удивлённо и… откровенно, что ли.

– Она там живая? – кто-то подал голос из зала, разрушив этот странный момент.

Она сразу закопошилась. Я протянул руку, хотел помочь ей выбраться, но Ракитина проигнорировала. Выбралась сама. Путаясь в ткани, на ходу сдирала с себя белый медицинский халат, который надевала вместо сорочки. Его принесла Ира Долгова – мать у неё педиатр и сама при этом дама необъятных размеров. Так что в халате худенькая Ракитина просто утопала, но панночка в школьной форме смотрелась бы, наверное, нелепо.

Она отшвырнула халат, схватила сумку и пулей вылетела из зала.

По-хорошему, Валового, да и остальных, стоило как следует пропесочить, но на меня внезапно напал внутренний ступор. Бывает так – вроде случится какая-то мелочь, а ты стоишь как обухом по голове огретый. И никак не можешь встряхнуться. Так вот и я – стою, пылаю ни с того ни с сего. Уши горят, точно мне их отодрали. И в груди печёт, аж невмоготу.

– Кто теперь будет панночкой? – спросила Долгова, подбирая с пола халат. – Танька ни за что теперь не согласится. Я её знаю.

Я тоже понимаю, что не согласится, но мне почему-то уже плевать. И на её роль, и на сам спектакль, и на чёртов литературный вечер, с которым Раечка носится как с писаной торбой который день.

– Если не согласится, значит, будет… Оля Архипова, – ни на кого не глядя, произнёс я не своим голосом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И снова я в бассейне яростно нарезал круг за кругом, пытаясь избавиться от дурных мыслей, от ощущений, выворачивающих, выжигающих внутренности. Выкладывался так, будто иначе умру. Себя не понимал, думал, точно тронусь умом.

Какой-то мужик – не первый раз встречаюсь с ним в бассейне – косился на меня, да и плевать.

Но и потом не смог усидеть, хоть и вымотался так, что все мышцы гудели. Не подсохнув, понёсся домой.

А на улице бесновалась метель, поднимая и закручивая пригоршни мелкого снега. Прятала дома, голые деревья, фонарные столбы в белой дрожащей дымке. Мне почему-то не хватало воздуха, оттого дышал ртом судорожно и жадно, как рыба на берегу. Снег лип к разгорячённому лицу и таял.

Поначалу я мороз и не чувствовал, но потом, остыв, стал подмерзать. А уже у дома пальцы не мог разогнуть – так они окоченели. Зимы тут суровые, факт. Хотя по календарю ещё значилась осень.

Дома вдруг навалилась такая усталость, что хотелось рухнуть прямо в коридоре и уснуть. И чтобы никто не трогал, даже не разговаривал со мной.

Это, конечно, мечта утопическая. Едва я возник на пороге, мама, вся в слезах и пропахшая насквозь валокордином, кинулась ко мне, подвывая.

– Наденьки до сих пор нет! Я уже всем, кому можно, позвонила. Всех на уши подняла. Теперь сижу у телефона, жду новостей. С ума сейчас сойду. Ну где же она? Куда могла пойти? Володя! Ты что-нибудь выяснил? Ещё и на улице просто беда творится.

Словно в ответ на её мольбы задребезжал телефон. Мама бросилась к аппарату, схватила трубку:

– Алло? Да! ... Где? … У кого? … Это точно? … А номер… Нет телефона? Тогда какой адрес? Диктуйте адрес! Я записываю.

Мама вернулась ко мне с клочком бумаги, где наспех что-то нацарапала. Сунула бумажку мне.

– Учительница звонила. Одна из одноклассниц Наденьки мельком слышала, что она собиралась в гости к подружке. У той нет дома телефона, но вот адрес: Багратиона, восемь, квартира двенадцать. Володя, сбегай туда скорее. Я бы сама, да вдруг мы с ней разминёмся.

Можно было до бесконечности препираться, что я понятия не имею, где это неведомая улица Багратиона или что раз Надя у подружки, значит, с ней всё в порядке и скоро вернётся, но когда у мамы такое лицо и такие глаза, понимаешь, что всё бесполезно. Она не слышит доводов, ничего не слышит. В общем, проще сделать то, что она просит.

До Багратиона, к счастью, я добрался быстро. Заскочил сначала в «Стекляшку» – так здесь почему-то называли гастроном. Спросил у кого-то одного, мол, где это находится – ответили все, кто рядом стоял, объяснили, показали руками, обозначали ориентиры. Я поблагодарил и помчал дальше сквозь вихрь и стужу.

Нашёл я и улицу, и дом, но у подружки Нади не оказалось. Точнее, она действительно была, но ушла четверть часа назад.

Когда я наконец очутился дома, то ни рук, ни ног не чуял. Промёрз так, что даже злиться уже не мог.

Если мать что и высказала Наде, то до моего возвращения.

Поужинал, помылся и рухнул в кровать, как подкошенный, впервые наплевав на домашку. Утром, если что, сделаю. Или на большой перемене.

***

Сны меня терзали бредовые и жуткие – Гоголь бы вдохновился. Ну а утром проснулся совершенно больным. Как будто всю ночь меня колотили и опомниться не давали. Ныли мышцы, ломило суставы, голова раскалывалась. Кое-как сгрёб себя с постели. Завтракать не стал – не лезло. Пил только чай, горячий, почти кипяток, а самого знобило.

Видок, наверное, у меня был говорящий, потому что даже отец озаботился моим самочувствием. Аж дома предложил остаться, но с условием, что позже его водитель отвезёт меня в поликлинику. Или на дом врача вызовут, если совсем тяжко.

Я что-то невнятное промычал в ответ, отказался, в общем. Ну и поплёлся в школу. Хотя чувствовал – это геройство, скорее всего, выйдет мне потом боком.