Но хотелось в школу. Тянуло. Вот и топал, с трудом переставляя ноги. Ну не дурак ли?

В гардеробе приостановился у зеркала и не узнал себя. Волосы прилипли ко лбу. Лицо белое-белое – хоть самому мёртвую панночку играй. Воспалённые глаза лихорадочно горят. Потрогал лоб – влажный и, кажется, горячий.

Первым уроком была физика. Я почти лёг на парту. И даже время от времени смежал веки – электрический свет, хоть и приглушённый матовыми плафонами, казался нестерпимо, до рези в глазах, ярким.

Физичка проявила милосердие и меня не трогала. Не спрашивала домашние параграфы, не просила сесть прямо, в общем, делала вид, что меня не замечает. Умница.

Одним глазом я следил за дверью – единственное, на что хватало сил. Ждал, когда появится Ракитина.

Обычно, если она опаздывала, то приходила минут через пятнадцать после звонка, может, чуть меньше. Я эту её хитрость давно просёк: дежурные караулили опоздавших на входе только десять минут. Потом шагали на занятия. Ракитина преспокойно торчала у школы это время (с улицы, к тому же, освещённый вестибюль отлично просматривался), потом заходила. Понятно – не хотела, чтобы её записывали. Хотя, как по мне, не проще было бы просто не опаздывать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но сейчас я терпеливо выждал четверть часа, а когда она так и не явилась, стал нервничать. Неужели она не пришла из-за случая на репетиции? Она, конечно, испугалась, но руки-ноги ведь целые.

А вообще, я сам не мог сказать, зачем её ждал, зачем мне было так нужно, чтобы она пришла. Наверное, хотел удостовериться, что с ней всё в порядке после вчерашнего. Всё же Валовой придурок каких поискать. Надо будет на следующем собрании ему эту выходку припомнить, вяло подумал я.

Не было Ракитиной и на втором уроке, который я отсидел в каком-то полубессознательном состоянии. Ну а с третьего сердобольная Раечка отправила меня восвояси.

Я ещё поупирался для виду, но потом плюнул. Надо было вообще дома сегодня оставаться и не корчить из себя бравого молодца. Всё равно зря, получается, притащился.

Дома незамеченным прополз в свою комнату.

У мамы своя очередная беда стряслась – эта тётя Вера, домработница, тоже слегла с какой-то хворью, а у нас планировались в воскресенье гости. Мама там уже список набросала неотложных дел: почистить серебро, отгенералить всю квартиру, плюс стирка, глажка и всё такое прочее.

Теперь она в ужасе хваталась за голову и причитала: «Без Веры я не справлюсь и сяду в лужу!».

Я закрылся у себя, рухнул на кровать и проспал до самого вечера. А вечером отец вернулся с работы, обругал маму и вызвал врача.

«Скорая» приехала моментально, ну или мне так казалось, потому что я постоянно проваливался в сон. Врач – седой старичок, похожий на Зиновия Гердта (кажется, я ему об этом сообщил и, кажется, даже дважды) тормошил моё безвольное тело, ощупывал, прослушивал. Руки у него были сухие, тёплые и шершавые, фонендоскоп – неприятно холодный.

Слова врача, матери, отца вязли в ушах неразборчивой кашей, однако я уловил: ничего у меня страшного нет, сильная простуда, пить обильно, лежать, глотать пилюли. Жить буду.

Потом ко мне склонилась медсестра со шприцем в руке и попросила оголить ягодицу. Я безмолвно протестовал, лёжа пластом на животе. Она справилась сама.

Наконец все ушли из моей комнаты, оставив меня в блаженной тишине, полумраке и одиночестве.

Вообще-то, болею я редко, но метко. Последний раз болел в пятом классе, тоже, вроде, в ноябре и тоже простудой. Ну, сначала простудой, потом она плавно перетекла в бронхит, а затем и в пневмонию. Помню, лежал с температурой под сорок и сокрушался об одном: роль мою в очередном спектакле отдали другому. С тех пор, кстати, я и забросил драмкружок.

Теперь тоже думал не о том. Точнее, не о той. И не мог не думать, не получалось. Ракитина проникала в мои мысли, в мои сны. Я бредил ею, я задыхался. И в какой-то момент, измождённый, вдруг отчётливо осознал, что скучаю по ней, тяжело, остро, отчаянно скучаю. Это осознание раздавило меня…

***

Укол, кстати, хорошо сбил жар, правда, дважды за ночь пришлось менять бельё – пот с меня ручьём струился.

На другой день я проснулся уже засветло. Дома стояла тишина, лишь где-то в глубине квартиры слышались шорохи и позвякивания. А тихо, потому что Надя в школе – выступать некому.

Чувствовал я себя более или менее сносно по сравнению со вчерашним, только голова кружилась, ну и слабость никуда не делась. Но мучительнее всего меня терзала жажда.

Я облизнул сухие, спёкшиеся губы и бросил взгляд на прикроватный столик – графин с брусничным морсом оказался удручающе пуст. И когда успел выдуть два литра?

Я спустил ноги с кровати, дотянулся до домашних штанов – разгуливать по дому в трусах у нас просто не принято, даже когда Нади дома нет, даже когда ты болен и тебе прописан постельный режим. Но на футболку или майку сил у меня уже не хватило.

Покинув свою обитель, я брёл по длиннющему полутёмному коридору, придерживаясь для верности за стену. Брёл на свет – в кухню, оттуда доносились звуки жизни, главные из которых – журчание и всплеск воды.

Остановился на пороге, привалившись плечом к дверному косяку. Просто выдохся, несколько метров прошёл и выдохся. И чёртово головокружение снова накатило.

Прикрыл глаза на секунду, а когда снова открыл, из-за стола – эта круглая громадина занимала у нас половину кухни – показалась чья-то макушка, затем плечи и руки, натирающие тряпкой пол.

Мне кажется, я прирос к этому порогу, к этому косяку. А ещё мелькнула мысль, что я сошёл с ума, что у меня горячечный бред. Болезнь поразила мой мозг. Потому что это никак не могло быть правдой. Откуда в моей кухне могла взяться Ракитина? Да ещё и за таким занятием? Абсурд. Галлюцинация.

Ошарашенный я таращился на неё, и в голове в тот момент не было ни единой здравой мысли.

А потом она, наверное, увидела мои ноги, потому что подняла голову и тоже уставилась на меня. По-моему, она была шокирована не меньше моего, судя по лицу.

Она ещё несколько секунд сидела на корточках, потом поднялась, оставив тряпку у ног. Мы смотрели друг на друга молча, напряжённо, так что воздух как будто стал горячим, хотя, может, это у меня просто снова стала подниматься температура.

Теперь, когда первое потрясение прошло, я видел, что ей неловко. Она даже покраснела.

– Таня, ты здесь уже закончила? – за спиной я услышал голос мамы. – А ты, Володя, почему тут стоишь? Тебе же лежать надо.

– Я попить… – пробормотал я полушёпотом.

– Иди ложись, сейчас всё тебе принесём.

Я снова бросил взгляд на Ракитину, но она уже не смотрела на меня. Снова присела на корточки и продолжила сосредоточено мыть пол.

Я ушёл к себе, вытянулся на кровати. Глядя в потолок, я, всё ещё под сильнейшим впечатлением, пытался переварить увиденное. Неужели наша угрюмая домработница – мать Ракитиной?

Нет, всё-таки Шевцов несносный! Хотя… хотя смазливый, да. Ему даже хмуриться идёт. А ещё он добрый... Но вот привязался же с каким-то дурацким спектаклем. Мне для Раечки и её вечера, если уж честно, и пальцем шевельнуть не хочется – столько крови она мне попортила. А тут на сцене скакать!

Если бы тогда Шевцова не побил Славка, если бы я не чувствовала себя перед ним виноватой, ну и если бы он не дал мне тогда свой шарф (чем, если честно, сразил меня наповал), то чёрта с два согласилась бы принимать участие в этой их самодеятельности. Хотя он-то наверняка думает, что согласилась я из-за Эльвиры.

Теперь пришлось слова учить, выряжаться в какой-то бесформенный балахон, больше похожий на зимний маскировочный чехол для танка, залезать в ящик по несколько раз.

Хотя… если уж совсем-совсем честно, то было и что-то приятное в этом. Девицы наши, которые вечно вьются вокруг комсорга, готовы были в лепёшку расшибиться, чтобы играть панночку. Но эта честь, по его велению, досталась мне.