***

На выпускной вечер нас с матерью довёз отцовский водитель. Я-то, конечно, хотел своим ходом, но мама пожелала подъехать на карете: как в таком платье и с такой причёской идти пешком?

Школьный двор к тому моменту был запружен – не протолкнуться. Все нарядные, смеются, с цветами и шариками. Девчонки все в светлых платьях – прямо ярмарка невест.

Зря, кстати, отец переживал. Никто не шептался и пальцем на меня не показывал, словно никому и дела уже не было до того происшествия.

Даже Раечка, которая последние три недели на меня обиженно дулась, кинулась радостно нам навстречу: ах, Володя! Ах, Галина Ивановна! Такой день! Я смеюсь и плачу!

Я поискал в толпе взглядом Ракитину. Не нашёл. А вдруг она вообще не придёт? От одной мысли стало сразу тоскливо.

После того собрания я с ней по-прежнему не разговаривал. Она, конечно, подошла ко мне потом, спасибо сказала. Я буркнул: «Не за что», и отошёл. Ну не могу я с ней нормально разговаривать, как с другими девчонками. Может, и хотел бы, да не могу. С любой другой очень запросто могу болтать о чём угодно и чувствую себя легко, а с ней даже просто стоять рядом – это такое напряжение, что, кажется, всё тело аж гудит.

Ну и не хочу я, чтобы она подумала, что из благодарности теперь должна со мной общаться. Пусть знает – ничего не должна.

Но повидать её хотелось. Очень хотелось, аж сердце дрожало. Последний раз ведь. Отец сказал, что постарается живо уладить там у себя какие-то неурядицы, чтобы поскорее уехать. Я, честно говоря, сам ещё умом не осознал, что это всё, последний день и конец. Школьной жизни конец, нашим встречам конец, этой мой одержимости тоже конец.

Хотя тут не уверен. Когда я Ракитину не вижу, я, может, и дышу свободнее, но сердце всё равно болит. И думаю о ней ничуть не меньше.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ И сейчас думаю. Мама что-то говорит, куда-то меня тянет, а я только глазами по толпе шарю. Почему её нет?

***

Торжественная часть проходила в актовом зале. Первые ряды занимали мы, выпускники, родителей рассадили сзади.

Сначала на сцену вызывали по одному. Меня так вообще самым первым пригласили.

Эльвира всячески меня расхваливала, что мне, честно, аж неловко стало. Притом выглядела она совершенно искренней. И ни словом, ни намёком не помянула сожжённый журнал. Как будто ничего и не было.

После меня пригласили ещё нескольких медалистов, потом уже вручали аттестаты всем остальным.

Я думал, что вот закончится церемония и уйду. На вечер не останусь – не хочется. И вообще, скорее бы папа уладил свои дела и уехать отсюда. Уехать и не возвращаться. А это наваждение моё пройдёт, конечно, потому что всё проходит, нужно только время.

Эльвира приглашала теперь по четыре человека, но фамилии я не слушал и на сцену не смотрел, пока вдруг она не произнесла в череде других: «Таня Ракитина». Внутри у меня тотчас ёкнуло и сжалось.

Я оглянулся. Ракитина вместе с тремя нашими девчонками шла по проходу. Потом вспорхнула на сцену. Такой нарядной и даже какой-то воздушной я её никогда не видел – белое лёгкое платье, белые туфли, глаза блестят. Я смотрел на сцену, а внутри всё горело.

Хорошо, что она сегодня вот такая – радостная и светлая, такой я её и запомню…

***

После вручения аттестатов, торжественных речей Эльвиры, Раечки и других учителей, мы спустились в рекреацию. Я тоже пошёл, передумал уходить.

Там по традиции устраивали школьные вечера. По периметру расставили столы с угощениями, а в середине оставили место для танцев.

Так получилось, что мы с Ракитиной оказались за разными столами, но наискосок. Наверное, это даже удобнее – я мог смотреть на неё, пусть не совсем открыто, но зато сколько угодно.

Наверное, поэтому я как к стулу прирос. Меня то и дело дёргали: то в один конкурс звали поучаствовать, то в другой. Я отказывался.

Ракитина тоже не ходила и, по-моему, она просекла, что я за ней наблюдаю. Ну и плевать, последний ведь раз, можно. Пусть думает, что хочет.

Музыкой на этот раз правил Семенцов, учитель автодела. Сидел за отдельным столом, на котором громоздился бобинный магнитофон. Записи он ставил, очевидно, свои любимые, ВИА там разные. Я кое-что улавливал знакомое. И так он увлечённо возился с катушками, что на окружающих не обращал никакого внимания.

Наши сначала фыркали: фу, старьё одно включает, но потом вошли в раж и очень даже лихо отплясывали под это старьё. А под Африка Симона аж визжали и подпрыгивали.

Когда же из динамиков полилось: «Словно сумерек наплыла тень…», вся наша беснующаяся орда вмиг угомонилась. Некоторые разбились по парам, но большинство вернулись к столу, припали к бутылкам с минералкой.

К Ракитиной, между прочим, тоже сунулся Юрка Сурков, видать, хотел пригласить на танец. Я здорово напрягся – не первый раз он её приглашает, между прочим. Но почти сразу выдохнул – она ему отказала.

Сурков отошёл, и Ракитина посмотрела на меня. Так посмотрела, что у меня во рту пересохло. И я на этот раз не отвёл глаза, мне вообще почудилось, будто мы вот так на расстоянии, взглядами разговариваем.

Но тут Оля Архипова, которая сидела со мной рядом, тихонечко тронула меня за локоть.

– Володя, – шепнула, краснея. – А ты чего не танцуешь сегодня?

– Не хочется, да и не люблю я, Оль, эти танцы.

– Понятно, – она кивнула, улыбнулась.

Оля – очень хорошая. Я с ней сдружился, и мать моя от неё в восторге. Но иногда мне кажется, что она придумывает себе то, чего нет. И тогда мне становится неловко. Когда она, например, позвала меня в кино, а я отказался. Или когда она спросила, нравится ли мне какая-нибудь девочка, и я ответил, что даже и не одна, ну чисто по-человечески, а если в том самом смысле – то нет. Или вот как сейчас. Я же не дерево, понял, что она хотела бы, чтобы я её пригласил. Но сделал вид, что не понял. Да я и не соврал, что не люблю танцевать. Оля, вздохнув, стала есть яблоко.

А потом наш диск-жокей Семенцов поплывшим голосом (он явно там, за своей катушечной громадиной прикладывался к чему-то крепкому) объявил белый танец и включил мамину любимую “Tombe la neige”, и, наверное, не только мамину, судя по довольным возгласам.

Танцующих сразу стало ещё меньше, да совсем почти никого не осталось. Девчонки застеснялись, захихикали, разбрелись кто куда по залу. Кружили лишь несколько родительских пар.

И вдруг Ракитина встала из-за стола и направилась в нашу сторону. Шла и смотрела в упор, а у меня с каждым её шагом сердце колотилось всё быстрее и быстрее. Она хочет меня пригласить?

Я замер, обратился в камень, но только снаружи, внутри всё кипело и билось. Я не слышал её слов – я оглох. Догадался по губам и, не отрывая взгляда, поднялся к ней навстречу, как в омут шагнул, не думая больше ни о чём, не видя больше ничего…

Кто бы знал, как я боялась приглашать Шевцова! Если бы он не смотрел на меня неотрывно весь вечер с такой жадностью и тоской, я бы ни за что не решилась. Он ведь после того собрания продолжал меня избегать. Даже поблагодарить его толком не получилось.

Мама, конечно, утверждала: «Володя в тебя влюблён».

Но опять же, она говорила: «Ничего у вас не получится. Вы с ним разного поля ягоды».

Может, и Шевцов так же думал, не знаю.

Казалось, что все таращились на меня, пока я подходила к нему. Вот был бы номер, если бы он отказался! Ой, нет, такое даже представлять не хочется.

Вмиг осипнув, я произнесла: «Пойдём потанцуем» и замерла напряжённо. Вдруг всё-таки откажется?

Но нет. Он, всё так же не сводя глаз, шагнул ко мне и взял под руку. Вывел на середину зала, развернул к себе и взял меня за талию. Даже сквозь платье я чувствовала, какие горячие у него ладони.

Сначала мы танцевали, как Славка говорит, по-пионерски, на расстоянии друг от друга. И за весь танец ни я ему, ни он мне слова не сказали. Да что там – я вообще едва дышала. А потом поняла – мой комсорг волнуется не меньше, чем я. Да и слова были не нужны, он так смотрел на меня, что и без слов всё ясно. И был при этом очень серьёзный.