Посетителем была женщина, закутанная в плащ с капюшоном. Он немедленно почувствовал, что это Бессмертная, и среагировал, сложив руки вместе, на виду. Никакой угрозы.

Но она знала это и так. Дама сбросила капюшон, и взору Дария открылось прекрасное лицо Джины де Валикур — старого и очень дорогого друга. Она приблизилась к нему, не говоря ни слова, платье шуршало, как осенние листья, и пряный аромат роз и сандала окутал его, когда они обнялись. Она целомудренно поцеловала его в обе щеки и отстранилась, возложив затянутые в перчатки ладони на следы поцелуев. Джина, обладавшая солнечной душой играющего ребенка, казалась очень серьезной в этот вечер. Он заметил трехцветную кокарду, приколотую к ее темному непромокаемому плащу.

— Мой дорогой Дарий, — сказала она на своем очаровательно чистом, старинном французском, — мы велели тебе покинуть Париж. Мы настаивали.

— Вы и Роберт очень хорошие друзья, но я боюсь, что не смогу принять ваш совет. — Дарий отвел от лица ее руки, утонувшие в его больших квадратных ладонях. Тонкие пальцы Джины не очень подходили для фехтования — ее хрупкость всегда настораживала его.

— Ты можешь быть таким невыносимым! — заявила она. — Покинь Париж, Дарий, укройся в каком-нибудь монастыре, куда революция не сможет дотянуться. За год, за пять лет город излечится. Но сейчас… — красивые темные глаза Джины вгляделись в него и расширились, распознав сопротивление в ответном взгляде. — Ты не всерьез. Это только вопрос времени, они уже конфисковали церковные именья. Скоро они начнут закрывать храмы. Ты знаешь это.

— Они будут делать то, что им необходимо, — он пожал плечами. — Но я принял обеты — и не только церковные. Я не покину свой храм и не буду бегать от толпы. Ты знаешь меня слишком хорошо, чтобы догадаться об этом.

— Хороший генерал знает, когда отступить! Если ты должен совершить глупость и остаться, то, по крайней мере, объяви себя другом революции, как мы с Робертом! Мы сделаем все, что сможем, чтобы защитить тебя, клянусь.

— Нет, — сказал Дарий более твердо. — Ты приехала впустую, Джина. Пожалуйста, не бойся за меня. Я под защитой Бога, не твоей.

Она отстранилась, как только он отпустил ее, нахмурилась и плотнее завернулась в свой плащ, будто замерзла.

— Тогда я могу только молиться, чтобы Он одарил тебя своей заботой. В последний раз прошу тебя: моя двуколка стоит на улице, мы можем спрятать тебя под солому, я дам тебе приют в замке.

— Роберт не знает, куда ты пошла? — спросил Дарий. На лице Джины зажглась улыбка, и, несмотря даже на давно соблюдаемый обет безбрачия, он не мог не затрепетать.

— Ты думаешь, он доверил бы мне остаться с тобой наедине? Он знает, как сильно я тебя обожаю. Конечно, он со мной, правит двуколкой.

— Тогда позволь ему отвезти тебя домой. — Дарий снова взял ее руку своими обеими, поднес к губам и поцеловал пальцы в перчатке. — Иди с Богом, дитя мое.

Улыбка исчезла с ее лица. Им не хотелось расставаться, но она, наконец, отстранилась и пошла прочь по слабо освещенному проходу в туманную, влажную парижскую ночь.

Дарий снова повернулся к алтарю, сложил руки, желая спросить, правильно ли он поступил. Но не спросил.

Он боялся ответа.

За ним пришли сразу после полуденной мессы, четверо плохо одетых и дурно пахнущих солдат с триколорами, криво приделанными на шляпах, и в грязных рубахах. Один из них, по крайней мере, был грамотным; он вынул клочок бумаги, развернул его и, пока Дарий ждал, продекламировал:

— Ты обвиняешься в подстрекательстве к мятежу и преступлениях против революции. Ты обязан без сопротивления пройти с нами в место заключения, где будешь содержаться пока твое дело рассматривается революционным трибуналом. У тебя есть какие-либо вопросы?

Извещение было зачитано быстро, скучно, монотонно, и, прежде чем чтение было окончено, другой солдат взял Дария за руку.

Его инстинкт требовал бороться.

Он мог легко освободиться от этих людей: четверо против одного опытного Бессмертного, хоть и без меча, имели равные шансы. Он почувствовал охватывающее его наваждение — смерть, смерть и ужас и отчаяние — и знал, что это было первым шагом во мрак.

Он не обязан идти. Это его выбор, правильный или неправильный.

Он сделал глубокий, судорожный вдох и, закрыв глаза, кивнул в знак согласия.

— У меня нет вопросов, — прошептал он, не уверенный, что его услышали, если их это вообще заботило.

Когда его под конвоем вели по улицам, прохожие останавливались поглазеть, один или двое из них поглядели с сочувствием, а некто зашел так далеко, что коснулся рукой плеча Дария. Его отпихнули охранники.

— Твое имя, гражданин? — угрожающе потребовал грамотный стражник. Мужчина втянул голову в плечи и поспешил прочь. Охранники засмеялись, а их командир выпятил губу в презрении: — Мышь.

По мере того, как он приближался к центру Парижа, горожане становились угрюмыми и озлобленными, более склонными проклинать его, нежели проявить какую-либо жалость. Дети играли нагишом в липкой черной грязи, и тощие, подозрительного вида неряхи намеренно выплескивали помои под ноги Дарию, когда его вели мимо. Солдаты не обращали внимания. Их сапоги были уже облеплены всякой грязью.

Впереди, в направлении, которое он знал и боялся — Гревской площади — раздавались крики. Дневные развлечения начинались теперь заблаговременно, и толпы веселились.

Стражники тащили его прямо к надвигающемуся фасаду тюрьмы.

Он боялся темноты.

Нелепо для человека, который прожил так долго, и все же он не смог преодолеть этот страх, как ни старался. Страх ядом полз по его венам, едва он погружался в размышления, тьма подавляла его, как если бы она являлась самостоятельным существом.

Он терпел, пока не взошло солнце, и сквозь щель в двери камеры не просочилось немного света, смахивающего на тусклый туман. Этот свет был благословением Бога. Он устремил на него воспаленные глаза и начал благодарно молиться, перебирая четки.

Скрежет ключа в замке прервал его молитву. Он отпрянул, пытаясь встать на ноги, когда дверь распахнулась, и он немедленно оказался отброшен назад пинком тюремщика. Фонарь ослепил его глаза.

— Вот тебе сокамерник, — рыкнул страж — большой, жирный человек, закупоривший дверной проем, словно пробка из плоти. Он ухмыльнулся, показав коричневые зубы, и отвернулся. Когда страж повернулся обратно, он удерживал…

…женщину. Высокая, немного неловкая, одетая в платье из муарового шелка, достойное гардероба королевы. Напудренные волосы, свисавшие клоками, прилипли к ее влажному, покрасневшему лицу. Она выкручивалась из рук тюремщика, стараясь вырваться на свободу; тот сбил ее с ног и швырнул в камеру, на руки Дарию.

Прежде чем он помог ей подняться, дверь захлопнулась. В результате, к его горю, желанное мерцание фонаря исчезло, зато он обратил внимание на женщину, которую поддерживал. Вместо запахов розы и сандала вокруг нее витал только один запах — пота и страха, — подхваченный, он был уверен, от него.

— Отпусти меня, — приказала она. Он быстро отпустил; она расправила плечи и отступила от него — спина прямая, голова поднята. Когда его глаза снова привыкли к тускло-серому свету, он разглядел линию ее щеки. Женщина стояла возле двери.

— Прошу прощения, госпожа. Тебе больно?

Намек на смех, хотя без тени юмора в нем.

— Больно? Нет. Мне так хорошо, как только возможно.

Мало что можно было сказать в ответ. Дарий позволил себе слова, замиравшие по мере того, как он произносил:

— Я боюсь, традиция представляться впала в немилость в эти дни. Я отец Дарий из церкви Юлиана-Бедняка.

— Юлиана-Бедняка, — сказала она с тенью пренебрежения. — Не знаю такой. Деревенский приход?

Не было никакого основания, что она должна это знать: высокородная женщина, она могла бы молиться в собственной часовне или, на худой конец, в одном из великих соборов. Но все-таки, он почувствовал непомерную досаду, хоть и напомнил себе о грехе гордыни.