Она, будто прочитав его мысли, опустила голову, извиняясь.

— Прощения, отец. Это было грубо с моей стороны. Ты имеешь право, по крайней мере, знать своего сокамерника по имени. Я — Тереза дю Шен.

Намек на браваду в голосе аристократки. Это имя было ему известно, признал он, несколько шокированный неожиданностью.

— Герцогиня дю Шен?

Он услышал намек на черный юмор в ее ответе.

— Я думаю, ты слышал имя. Весь Париж его знает.

Весь Париж? Все во Франции. Герцогиня дю Шен была известна легкомыслием, безнравственностью, распущенностью. И все-таки она пребывала в тени своего мужа — распутника, картежника, жестокого деспота.

Дю Шены, как многие самовлюбленные, злосчастные аристократы, служили для простого народа удобным оправданием эксцессов террора.

— Я слышал о тебе, — сказал он и осторожно продолжил: — Я не знал, что тебя схватили.

Герцогиня начала медленно прохаживаться по узкой, тесной камере, заставляя его сдвигаться с ее пути. Казалось, она совершенно не сознавала, что причиняет ему некоторое неудобство. Он допускал — ей просто никогда не приходило в голову, что кто-то может не уступить дорогу.

— Я был взята у дома подруги, — сказала она рассеянно. — На следующий день после того, как мой муж отправился на гильотину.

Он увидел, что она отвернулась, хотя и не смог прочитать выражение ее лица в сумраке.

— Я сожалею, — сказал Дарий. Она остановилась, протянула одну руку вперед, чтобы прикоснуться к грязной плесени, покрывавшей каменные стены, и брезгливо вытерла пальцы о бесценный шелк своего платья.

— Ты? — Она, кажется, слегка удивилась. — Не понимаю, почему. Сама я считаю это чем-то вроде одолжения. Оно спасло меня от затруднения найти способ убить его.

Это было сказано с чувством гордости, со стальной бравадой женщины, привыкшей к осуждению общественного мнения. Дарий склонил голову и промолчал. Мысленно он стал читать молитву за упокой души герцога дю Шен. Ему показалось, что никакой человек никогда не нуждался в молитве больше.

— Священник, — сказала герцогиня. Это был комментарий, сделанный печально и про себя, но ей явно было наплевать, что Дарий невольно услышал его. — Низкий юмор сброда никогда не перестает удивлять.

— Возможно, они подумали, что ты захочешь утешения от церкви. — Он не мог устоять перед соблазном добавить каплю сарказма; она повернулась к нему — темный призрак среди полутьмы, и он почувствовал ее желание дать бой.

— Утешение от церкви! — засмеялась она. Это был чистый, пронзительный звук ярости, а под ним — колышущаяся пучина страха. — Последние двадцать лет я множество раз искала утешения, отец, но не у священника. Если это, конечно, то, чего они хотели. Ситуация неловкая скорее для тебя, чем для меня — да, это уместно. Благочестивый отец Дарий, запертый с пресловутой шлюхой-герцогиней…

— Пожалуйста… — отозвался он. Она оборвала его возражение резким взмахом руки.

— Возможно, они надеялись, что я погублю тебя. Это было бы успехом, не так ли? Что-то вроде увести в ад с собой, как последний трофей… — она внезапно остановилась. Дарий был застигнут врасплох мгновенно возникшим в ней напряжением. — Ты слышишь это?

Что бы она ни услышала, оно было затеряно в других шумах тюрьмы — плаче, далеких криках, просьбах, молитвах. И еще за всеми этими голосами Дарий однозначно чувствовал одиночество во тьме.

— Там, — сказала герцогиня. Ее голос, только что звучный и сильный, внезапно сломался. — Девочка.

Невозможно было отличить один голос от другого. Дарий нахмурился и подошел ближе, когда герцогиня прижалась к двери: руки раскинуты, лицо прижато к дереву.

— Я слышу ее, — прошептала она. — Ах, моя маленькая. Будь храброй.

Дарий коснулся ее руки. Герцогиня сделала глубокий вдох, но с места не сдвинулась.

— Это моя дочь, видите ли, — сказала она. — Мари-Тереза. Ей всего шестнадцать лет.

Он позволил себе успокаивающе коснуться ее плеча. И почувствовал, что она содрогается от немого рыдания.

— Все будет хорошо, — пробормотала герцогиня, как детскую молитву. — Все будет хорошо, все будет хорошо.

Они стояли так очень долго, затерянные во тьме, прислушиваясь к слабому плачу обреченных.

— Скажи мне, — сказала она позже, вырвав Дария из полусна, в котором он пребывал, сидя в углу, — почему ты стал священником?

Дарий провел тысячу лет, размышляя над этим вопросом; у него была тысяча ответов, но среди них не оказалось двух согласных между собой. Он вспомнил отчаяние и мучения войны, вечную борьбу человека против человека; это было причиной. Он не мог рассказать ей о битвах между Бессмертными. Не мог поведать, как давным-давно отсек мечом голову святого человека у ворот Парижа, и замечательный, несущий любовь Квикенинг обратил его, как Савла на дороге в Тарс.

— Я считаю, что все люди нуждаются в прощении, — сказал он.

— И ты думаешь, что достоин раздавать его.

Дарий улыбнулся, пусть даже она не могла видеть этого в темноте.

— Нет, дитя мое, если и есть полное сосредоточение благодати, я далек от него. Но это не пригодность священника, который предлагает прощение. Это милость Бога.

— Бог, — сказала она ледяным тоном, — имеет, что возразить на это. И не называй меня ребенком. Ты хоть знаешь, сколько мне лет, отец?

«До смешного молодая», — подумал он, но вслух пробормотал:

— Я бы не смог угадать.

Она рассмеялась резко:

— Я все же сделаю из тебя льстеца. В августе мне исполнилось тридцать пять. Пожилая женщина. Достаточно стара, чтобы стать бабушкой, если…

Она замолчала. Дарий, борясь со сном, спросил:

— Твоя дочь — твой единственный ребенок?

Голос герцогини помрачнел.

— Нет. Есть сын. Филипп. Сын своего отца.

— Твой тоже, конечно. — Дарий намеревался утешить, но сразу почувствовал, что сказал не то. Герцогиня нервно рванула кружево своей юбки.

— Я никогда не выведу пятно отсюда, — сказала она.

— Он умер? Твой сын?

— Умер? — произнесла герцогиня удивленно, как если бы она обдумывала это. — Он был со своим отцом. Они были казнены вместе. Цвет дю Шенов отхватили под корень.

Беспечность в ее голосе была пугающей. В этой женщине присутствовали такие непостижимые крайности и такая боль — Дарий оказался сбит с толку. Он давно не встречал кого-нибудь столь непостижимого. «Возможно, она так сложна, как Митос», — подумал он.

И так же взыскательна к себе самой.

— Я буду молиться с тобой за их души, если хочешь. — Он предложил это мягко, намереваясь возвести мост над стеной ярости и презрения. Она отразила благонамеренный приступ.

— Непременно молись. Если ты склонен к этому, то на коленях пробей спасительный тоннель сквозь камень. Я сейчас буду спать. — Она нервно перебила себя, воскликнув: — Это невозможно! Там нет подушки? Нет одеяла?

— Боюсь, нет, — пробормотал Дарий. Он не знал, раздражает его это или забавляет. — Спи спокойно.

Она прислонила голову к стене и испустила глубокий, обиженный вздох.

— Ты можешь звать меня Терезой, — сказала она. — Кажется, у нас получится стать хорошими друзьями, уважаемый священник. Разбуди меня, когда они подадут завтрак.

Ему не хватило духу сказать ей, что это маловероятно. Их тюремщики не потратятся даже на заплесневелый хлеб.

Он проснулся в темноте, задыхаясь от нее, погребенный под ней. Когда он открыл рот, чтобы закричать, тьма вторглась в него, словно засунула руку ему в горло.

Он не был уверен, что сможет издать хоть какой-нибудь звук, но вдруг прохладная рука скользнула по его лицу и прижалась ко лбу.

— Отец. — Пренебрежение герцогини несколько смягчилось с наступлением темноты. — Проснись. Ты бредишь.

Нет, это был не бред. Это было хуже, чем любой бред. Он судорожно вдохнул, не смог выдохнуть, потерял контроль, его легкие слиплись от ночной влаги.

— Отец! — Ее голос стал более похожим на тот, что звучал накануне. — Прекрати!