— А ты, Чип, — велела Мамлюча, — больше не заплывай к черту на кулички. А то случится какая-нибудь сердечная аритмия…

— Да ничего не случится! У меня уже все почти прошло.

Норик не раз убеждал ребят, что сердце у него идет на поправку.

— Врачи говорят, что с возрастом все само собой ста-би-ли-зи-ру-ет-ся… Хотели раньше операцию делать, а теперь раздумали.

— А пока не ста-ли-би… Язык сломаешь! Пока не это, держись рядом. Чтобы в случае чего вытащить тебя за уши. Иначе — во! — Мамлюча показала крепкий коричневый кулачок.

Чипа с грубоватой ласковостью опекали. Он не обижался. И сейчас не обиделся. Сказал только, что в соленой воде потонуть практически невозможно по причине ее большой плотности.

— Я даже в пресной-то не тонул ни разу, у нас в Среднекамске. — И опять погрустнел. Мамлюча взяла его за плечо, что-то шепнула в ухо. Чип слегка улыбнулся.

— Свистать всех наверх! — скомандовала Мамлюча.

— Подожди! — в два голоса завопили изобретатели. — Дай мы запустим машину! — Бориска добавил: — Пусть работает, пока мы гуляем. — А Вовчик: — Вот увидите, когда мы придем, что время бежало здесь быстрее, чем снаружи. Или медленнее — Он повернул тяжелую от песка бутыль-колбу донышком вверх.

Оська потрогал на груди шарик. Сжал в кармане барабанщика. Оглянулся на Норика. Шепотом сказал Вовчику и Бориске:

— Неважно, быстрей или медленней. Главное, чтобы оно работало на нас…

Оба понимающе наклонили белобрысые головы — одна с локонами и пробором, другая косматая.

…Потом все шагали по горячим от солнца улицам, прыгали по каменным трапам — загорелые, вольные, беззаботные дети приморского города. Казалось, что беззаботные. Тем, кто смотрел на них. Взрослые не знали о заботах угловатой девчонки с атаманскими повадками и пятерых быстроногих пацанов. Не знали о конструкторских муках Вовчика и Бориски; о страхах Вертунчика, которому каждую ночь снилось, что у него умерла бабушка (а она и правда могла умереть, несмотря на волшебную силу многих ольчиков внука, потому что была очень старая). Не знали о горькой жизни Гошеньки, у которого одинокая пьющая мамаша орала каждый день, что отдаст “сопливого бродягу” в интернат. Не знали про горькие думы Мамлючи, чей отец недавно ушел из дома. И про боль Норика, про суровые планы Оськи не знали тоже.

Впрочем, про Оськины планы никто и не должен был знать. Даже Норик. Иначе вцепился бы намертво: “Я с тобой!” А разве ему можно туда — с его-то “порогом”…

— Норик! — окликнул Оська. И на ходу рассказал про старинный сигнал ИО. Сигнал тех времен, когда жив был бриг “Даниэль”.

Норик ничего не сказал, только взял Оську за руку. И так они пошли рядом — “соединенно”.

Снова было похоже на сон. Даже больше, чем тогда, в настоящем сне. Там гудел моторами современный катер, а сейчас бежала под ровным “северо-западным бризом” двухмачтовая гафельная шхуна. Как в каком-нибудь фильме про пиратов. Уже обошли маяк на Казачьем мысу, и теплый ночной ветер дул теперь не в лицо, а в спину и левый бок. “Бакштаг левого галса”, — подумал Оська.

“Маринка” не спеша обгоняла пологие невысокие волны. Иногда на волнах смутно светились пенные гребешки.

Ветер ставил торчком воротник юнмаринки, прижимал ее к спине. Иногда Оську дергал озноб. Но не от теплого ветра, а от нервов.

“Господи, неужели теперь это не сон? Неужели мы правда идем на перехват?”

“Идем на перехват” — это тоже были слова из кино или книжки про морские приключения. Оська постеснялся бы сказать их вслух, но… как ни крути, “Маринка” действительно шла на перехват грузового теплохода “Согласие”. И тихо бурлила вода, и пахло солью, и, как в недавнем сне, долетал с берега еле слышный стрекот ночных кузнечиков. Или казалось?

У штурвала стоял капитан “Маринки” Гриша Остапчук, знакомый Ховрина (“У него все хорошие люди в Городе знакомые!”). Трое матросов дежурили у шкотов. На корме, в открытом кокпите, курили четверо — в светло-серых рубашках с темно-зелеными погончиками таможенной службы, с нашивками спецпатруля… Впрочем, сейчас ни погон, ни нашивок было не различить. Сигаретные огоньки лишь изредка выхватывали из темноты неулыбчивые лица. Они совсем не яркие, эти огоньки. Звезды гораздо ярче. Они даже ярче маячных сигналов.

Ховрин стоял у грот-мачты, рядом с капитаном. Оська рядом с Ховриным.

— Возьми мою ветровку, — сказал Ховрин, когда Оська опять вздрогнул.

— Не надо. Я не от холода… а от всего…

— Ясно… Ты первый раз на паруснике?

— На яхте ходил с папой и его друзьями. Но не на такой громадной.

— Надеюсь, тебя не укачивает?

— Да ты что! — Это во сне его чуть не укачало, а здесь вот ни на столечко! Хотя… сонная обморочность незаметно подкрадывалась и сейчас. Будет ли конец этой ночной гонке?

И снова как во сне возникло у горизонта светлое пятнышко. Только не впереди, а справа.

— Выключить мачтовые огни, — скомандовал капитан. На фок-мачте погасли зеленый и красный фонари.

“Маринка” и “Согласие” сближались. Причем шхуна слегка обгоняла теплоход.

Капитан крутнул штурвал влево — Оську и Ховрина качнуло.

— Ребята, я привожусь, долой паруса!

Запели блоки. Гафели пошли по мачтам вниз, собирая в складки парусину. Съежились треугольники грота-стакселя и кливеров.

— Мотор…

Сразу застучало внизу. На фок-мачте зажглись два белых огня — знак того, что судно идет под мотором.

Но это же демаскировка!

Однако, прятаться уже было не нужно. Оська услышал, как в кокпите один из патрульных сказал в микрофон рации:

— На “Согласии”! Вызываю капитана… Таможенный контроль, капитан. Прошу застопорить машину, принять яхту к борту… Это не шутки, мы на службе. И вас прошу не шутить, вы в территориальных водах Южной республики… Не советую, капитан. Сторожевик в полутора милях, между вами и границей, и мы с ним на связи…

Теплоход делался все ближе, огни нарастали, слышна была негромкая музыка. Румба какая-то…

И вот он, борт с желтыми кружками иллюминаторов.

Трап не понадобился. В борту был овальный вырез, открывающий доступ к нижней палубе, что тянулась вдоль кают. С рубки “Маринки” прыгнуть в самый раз!

Попрыгали. Начальник патруля, Ховрин, потом трое таможенников. Оська — следом.

— А ты куда! — окликнул капитан Гриша.

— Я сейчас… Мне Ховрин разрешил, — сдавлено отозвался Оська. И капитан, видимо, поверил.

Будь что будет! Не мог Оська остаться. Он сейчас действовал как тогда, в прихожей у Ховрина. Толкала его неведомая сила. Сердце будто остановилось, но дышать было легко, в ногах — пружинистая сила.

Он отстал на несколько шагов и, пригибаясь, двинулся за последним патрульным. Желто светили редкие плафоны. На Оську никто не оглянулся.

Запах грузового старого судна — как на отцовском “Соловьевске” (где-то он теперь, проданный с торгов?). Трапы, трапы… В стуке ботинок не слышны были мальчишкины легкие шаги. Встречный матрос глянул удивленно, ничего не сказал.

Верхняя палуба, открытая дверь рубки… Оська пристроился за спиной патрульного, у самого входа.

Капитан был не тот, что во сне. Грузный, с рыхлым лицом, с похожей на платяную щетку прической. Голос у него оказался неожиданно тонким. Скандальным.

— …Вы знаете, господа, во что обходится непредвиденная остановка на курсе? Компания снимет с меня голову! К тому же, это беззаконие! Какой может быть досмотр посреди рейса!

У командира патруля было смуглое лицо, тонкие усики и гвардейские манеры.

— Сожалею, капитан… Понимаю вас, капитан. Ничего не поделаешь, в этом водном районе сейчас действует особый режим. В связи с растущей активностью террористов и торговцев наркотиками… По поводу задержки мы выдадим вам оправдательный документ.

— Вы что же, собираетесь искать наркотики? Здесь, в открытом море? Переворачивать все судно?

— Да что вы, капитан! У нас и времени нет! Проверим бумаги, и только. Это пустая формальность. Выборочный контроль на транзитной линии. Мы сами понимаем малую эффективность этих мер, но поскольку есть приказ… Попрошу свидетельство регистра…