— Конечно, дураки. Ты же не такой, верно?.. А наши один раз тоже… Фрол да еще кое-кто с ним… Я тогда на них так разозлилась! А Федюне за это от деда перепало горячих. Ого как! Жаль только, что ему одному, а не всем… — Она засмеялось, и Федя почуял, что настоящей злости на мальчишек у Саши, кажется, нет. — Да ты небось от ребят слышал про тот случай…
— Ничего я не слышал…
Он опять врал. Эту историю он узнал в недавнем разговоре на дворе у Маркелыча.
А дело случилось такое. В прошлом году, за неделю до Ильина дня, Фрол предложил приятелям:
— Пойдем русалок наблюдать. А то скоро купанью конец, так и не поглядим.
«Наблюдать русалок» — это и значило подглядывать за девчонками у моря.
Пошли, кроме Фрола, Макарка, Ибрагимка, Федюня да еще двое ребят — не из постоянной компании Боцманского погребка, но знакомые. Просился и Савушка, да его не взяли.
Семилетний Савушка, оставшись посреди пустого двора, заревел. Вышла мать. Пожалела:
— Это почему же они, окаянные, без тебя пошли куда-то? Раньше всегда брали.
— Говорят, дорога дальняя. И говорят еще: «Рано тебе на русалок глядеть».
— Чего-чего?! — Матери, видать, про «русалочьи игры» было известно. — Ну-ка, говори толком!
Савушке бы смолчать да выкрутиться как-нибудь, а он от великой досады на «изменщика» Федюню (пускай знает, как бросать брата!) выложил ребячьи планы во всех подробностях. И не только матери, но и деду, который вышел и присел с трубкой на порог своей пристройки.
Мать всплеснула руками.
— Отец, ты только послушай! Вырос на нашу голову охальник! Ты уж его проучи за такое бесстыдство! — Это она о Федюне, конечно.
— А чего ж… Оно как водится… — покивал тот, окутавшись дымом. О взглядах знаменитого Пирогова на воспитание он не слыхал, но свои собственные взгляды у него были похожие.
Докуривши трубку, Евсей Данилыч не поленился, сходил на ближний косогор, где росли несколько одичавших вишен, и срезал подходящую для такого дела ветку. А после того опять сел на пороге — терпеливо поджидать старшего внука. Савушка между тем томился в доме, убеждая себя, что не сделал ничего худого: правду же сказал!
Когда Федюня наконец появился на дворе, дед спросил с ненастоящей ласкою:
— Ну-ка, сказывай, юнга, где гулял?.. Только не вздумай врать, мне и без того все ведомо.
Федюня сразу понял: и вправду «ведомо». Обмяк и хныкнул:
— А чего… Я и не хотел… Все пошли, и я пошел…
— У «всех» свои тятьки и деды, а у тебя — я. Потому — идем со мною.
И обмякший Федюня безропотно поплелся за дедом в его конуру. Тот пропустил его вперед, а Савушке (которого ноги против воли привели сюда же) велел с порога:
— Пока обожди тут.
Дощатая дверь неплотно прикрылась, и вскоре за ней прорезались несколько коротких воплей. Затем Федюня, придерживая штаны, вылетел на двор, мокрыми глазами яростно чиркнул по брату и умчался за дровяной сарайчик. Дед же с прежней ласкою поманил корявым пальцем присевшего от перепуга Савушку:
— Ступай теперь ты…
— Зачем?! За что меня-то?!
— А за ябеду, — охотно пояснил Евсей Данилыч, под мышки внося Савушку через порог. — Ябеда, она последнее дело. Зачем на Федора сказал?
— А ежели он худое задумал! — слабо брыкался бедный Савушка.
— Ежели худое, ты ему и скажи: не делай так. А к старшим да к начальником с жалобой идти, это срам, — разъяснял дед, садясь на топчан и ставя несчастного Савушку между колен. — Когда будешь матросом, товарищи тебе такого сроду не простят…
— Не буду я матросом!
— А кем же еще будешь? У нашего брата иной дороги не бывает. Потому и понятие должон иметь с малых лет. Ну-кось, расчиняй гудзики…
Уложивши младшего внука животом на здоровое, левое колено, Евсей Данилыч трижды отмерил ему «вишневую порцию» (не шибко, но чтобы все-таки ощутил). И велел воющему Савушке:
— Цыц!.. А теперь иди, проси прощенья у брата.
— Не буду!
— Неужто не будешь?
— Ай! Буду! Буду!.. Да ведь он не простит!
— А коли не простит, приходи ко мне сызнова. Непрощенному положено вдвое…
Конечно, Федюня простил глупого Савушку. Куда его девать: брат же, да и ябеду свою сделал не от злобы, а по неразумению. Малой еще…
Скоро они лежали рядышком на черепичной кровле сарайчика и согласно дышали, переживая недавнее. Солнце жалеючи грело сквозь холщовые штаны пострадавшие места. Обиды на деда не было. Потому что, по правде говоря, оба получили за дело.
Савушка повозился на черепице и спросил наконец:
— Ну и чего там?.. Зачем это ходят смотреть на них?..
— Да я и сам не знаю. Это Фролу хотелось. Пойдем, говорит, подразним их и напугаем, а сперва поглядим… А чего там глядеть? Высоко же, с обрыва-то. Издаля они вточь как мальчишки…
— А напугали их?
— Не успели. Они нас первые заметили. Завизжали сперва, попрыгали в воду. А потом разозлились, видать, повыскакивали и давай в нас камнями! Да разве добросишь! Ну, мы все равно скорей бежать от ихнего визга…
— Глупость одна, — уверенно сказал Савушка.
— То-то и есть, что глупость. Я и сам так думаю…
Так же думал он и следующим летом. Так и сказал, когда Фрол предложил «навестить русалочек».
— Дурь одна, а забавы никакой. Только ноги бить пять верст туда и обратно…
— Дедова прута боишься, — без жалости напомнил прошлое Фрол.
— А вот и не боюсь. Савушка теперь умный, не скажет. А идти неохота, дурная забава…
Ибрагимка и Макарушка были вроде бы не прочь — отчего бы не поразвлечься. У Коли же, уяснившего наконец, о чем речь, начали гореть щеки. Стыд такой… Вспомнилось, как разглядывал атлас в кабинете доктора. Никого тогда рядом не было, да и то не по себе. А сейчас… Но если не пойти, скажут — забоялся…
Они сидели тогда на дворе у Маркелыча, на каменном выступе, что тянулся снаружи сарайчика, где была теперь их «кают-компания». Синяя тень скрывала их от горячего июньского солнца. Расположились в ряд, лишь Фрол — отдельно, на пустом бочонке, перед всеми остальными. Он молчал насмешливо, явно ждал, что скажет «Николя»?
Но Колю опередил Женя (он сидел с краю от всех):
— Я тоже не пойду ни в коем разе.
Фрол изогнул левую бровь.
— А ты почему? Тебя, вроде бы, дома не дерут.
Женя сказал негромко и ясно:
— Разве в том дело? Просто нехорошо… Грех это.
Фрол опустил левую бровь и возвел правую:
— Ох уж! Великий ли грех-то?
— Может и не великий, а все равно… Потом как про такое скажешь на исповеди?
— А ты что? Про все на свете на исповеди признаёшься?
Женя пропустил насмешку мимо. Только удивился слегка:
— А разве можно иначе? Тогда зачем она, исповедь?
Фрол мигнул. Стал серьезным. Согнутым мизинцем потрогал нижнюю губу. Сказал уже без намека на ехидство:
— А я вот тоже думаю: зачем? Отчего это надо перед попом душу открывать? Разве он святой? Бог и без того все про нас знает. У него и надо просить милости, когда виноват. Если захочет — простит…
Коля, нагнувшись, смотрел на Женю мимо Ибрагимки и Макарки. Женя отвечать Фролу не стал, только шевельнул плечом: чего, мол, с тобой спорить. А потом проговорил все же, но будто не для Фрола, а для себя:
— После исповеди на душе легче… — И встретился глазами с Колей. Тот съежил плечи.
На исповеди Коля был последний раз еще в Петербурге. Татьяна Фаддеевна не обременяла племянника религиозным воспитанием. Если он вечером скажет перед сном молитву, а в праздники побывает на церковной службе — того и достаточно. Что же касается исповеди, то — считала она — у мальчика должна созреть для того в душе ясная потребность. По правде говоря, Коля такой потребности пока не ощущал. Ведь в самом деле Бог и без того знает и видит его насквозь — все что есть в нем хорошего и плохого. Зачем же еще кому-то рассказывать про это? Можно просто укрыться с головой одеялом и прошептать: «Боже, отпусти мне грехи, которые я наделал, я постараюсь исправиться и больше не поступать дурно», и тогда появляется надежда на прощение. А если после того прочитаешь еще «Отче наш», чувствуешь себя христианином не меньше остальных.
