Английский «Ройал стар», своим рангоутом похожий на фрегат, уже четвертые сутки торчал на Северном рейде, у входа в Сухарную бухту, но до сих пор с него никто не сходил на берег. Городские власти всех рангов терпеть не могли англичан и привычно чинили экипажу и пассажирам всякие препятствия. То, будто бы, неправильно оформлены карантинные документы, то не в порядке судовые бумаги, то что-то неладно с паспортами пассажиров. Придирки, надо сказать, часто были несправедливы. Но что поделаешь, такое отношение к сынам Альбиона сохранилось в городе со времен осады. И не потому, что были они тогда врагами, а потому, что, не проявляя большой доблести в ратных делах, чванливость демонстрировали сверх меры…

Возможно, портовое начальство мариновало бы «Ройал стар» еще, но стало известно, что среди пассажиров есть жители Франции, а к французам отношение, как известно, было иное…

А ночью из Босфора пришел американский «Грейт Миссури», совершавший путешествие из Штатов в Европу. Ему тут же позволено было стать на якорь напротив развалин Николаевской батареи, чтобы шлюпочный путь от парохода к пристаням был самый короткий. И пожалуйте на берег, никаких проверок. Потому что американцы были друзья. Во-первых, Россия никогда не воевала с Америкой. Во-вторых, Соединенные Штаты недавно сделали то же, что и наша империя — избавились от рабства. Правда, у нас это случилось по воле государя, а в Америке царя не было, и поэтому там пришлось изрядно повоевать, прежде чем крепостники-плантаторы поняли, что время кнутов и цепей кончилось навсегда.

Русские очень близко принимали к сердцу события этой войны. Несколько наших корветов даже ходили в Америку, чтобы поддержать северные штаты в борьбе с рабовладельцами-южанами, которые назывались «конфедераты». Правда, в военные действия не ввязывались, но, как говорится, «дали кой-чего понять»…

Все это делало американских туристов желанными гостями.

…Шлюпки с туристами обычно швартовались в Артиллерийской бухте у специального причала. Случалось, подходили и к Графской пристани, но в Артбухту чаще. Коля, Фрол, Поперешный Макарка и Федюня со своим «товаром» заранее заняли места на ракушечном парапете вблизи от пристани. Жени с ними не было — уехал к тетке в Ялту. Ибрагимка помогал в лавке деду. Савушка с вечера маялся животом (переел незрелых слив) и мать его сегодня не пустила.

По соседству оказалось немало знакомых и незнакомых мальчишек (да и девчонок тоже). Но Коля с друзьями успели прежде других и заняли самое удобное место — у ступеней, что вели от причала на набережную. Не один турист не минует этот широкий каменный выступ на повороте.

Разложили свое добро: грудки круглых пуль, полушарок и минек, осколки, гудзики, значки и пряжки с фуражек и мундиров. Были тут и более редкие вещи. У Федюни, например, медная рукоять французской сабли с остатками темляка, у Фрола сломанный английский тесак, у Коли тяжелая белая медаль с вензелем королевы Виктории на лицевой стороне и выпуклым изображением индийского храма на обратной. Коля нашел ее недавно на «чужой территории» вблизи Третьего бастиона…

Шлюпок долго не было. Солнце поднялось уже высоко и грело изрядно. Высвечивало над берегом склоны Хрустального мыса. Никакой «хрустальности» в мысе не было. Он напоминал громадного горбатого зверя, прилегшего у моря. Сквозь его пыльно-зеленую шкуру желтели голые ребра камней.

В прозрачной зелени воды неподвижно висели медузы. У берега под мысом стояли несколько рыбачьих шхун с черным рангоутом и такелажем, от них ощутимо пахло нагретой смолой. За крайней шхуной был виден изогнутый форштевень «Кургана» — бывшего «Македонца».

Наконец с каменных глыб взорванной батареи закричали, замахали маленькие ребятишки, специально поставленные для сигналов. Первый вельбот, равномерно махая желтыми длинными веслами, вошел в бухту. Над ним густо пестрели разноцветные зонтики и шляпы. И вот вельбот прильнул бортом к дощатым мосткам (доски под гостями начали прогибаться). Повизгиванья, смех. Шляпы и зонтики, светлые сюртуки и пышные платья, трости и веера двинулись вверх по ступеням.

— О-о, souvenirеs!..

— Les petits commercantеs!

А иногда по-русски:

— Мальтчик, сколько есть стоит этот троф-фей?

Тут главное успевай ответить каждому и не пропусти выгодного покупателя. Мальчишки иногда на пальцах, иногда словами бойко объясняли, что три пули — копейка, осколок средних размеров — три копейки, а вот этот (похожий на скорлупу кокоса) — пятиалтынный.

— Что есть пья… ти… лтын?.. О, это не совсем мало!

— Ну и не совсем много. Ты, месье, иди полазай сам по бастионам, тогда узнаешь…

— О, бастион — это да, это les Braves c’est le Sort!..

Коля, если был вместе с ребятами, не пользовался французским, это было бы как-то нечестно. Так же, как другие, жестикулировал, вскидывал растопыренные пальцы, мотал головой, если давали слишком низкую цену. А по-иностранному только: «Мерси, мадам… Сэнкью, сэр…»

Лишь один раз он «открылся» и поговорил с пожилой французской парой — помог Савушке получить двугривенный за пробитую солдатскую фляжку. Он сообщил почтенным супругам из Нанта (крайне изумленным!), что фляжка найдена у оборонительной башни Малахова кургана, где в последний день обороны было самое пекло, и продырявлена она самодельной полусферической пулей, каковые пули русские солдаты отливали прямо в траншеях, когда не хватало боеприпасов.

Насчет пробоины была, возможно, правда, а все остальное — беспардонное вранье. Фляжка была английская, а британцы, как известно, Малахова кургана не нюхали. Но Савушка так сиял, получив серебряный двугривенный, что Коля не испытывал ни малейших угрызений совести за свою фантазию. Дома Савушка гордо отдал матери заработанные деньги, был расцелован и обласкан («Смотри, дед, еще один помощник растет») и получил в награду пятак. На него он купил в лавке Ибрагимкиного деда кулек леденцов и полдня гордо угощал приятелей.

Сейчас Коля успел продать полдюжины пуль и гудзиков и мятую бляху от сардинского ремня (за пятак), когда в трех шагах от него остановились двое. Один — кругловатый, в соломенном канотье, светлом пиджаке и канареечном жилете. Второй — весь в темно-сером, в цилиндре, высокий, с длинным лицом и рыжеватыми бакенбардами. Они беседовали по-французски. Кругловатый похохатывал, длинный отвечал коротко. Он говорил с акцентом — видно было, что англичанин.

Француз, хохотнув очередной раз, взял англичанина под локоть и подвел к ребятам. Точнее — прямо к Коле.

— Вот вам и первая картинка здешней экзотики, дорогой мистер Брайтон…

Англичанин рукой, затянутой в серую перчатку, перехватил трость и гнутой рукояткой осторожно поворошил Колин товар. На самого Колю он, кажется и не взглянул, но глянул на француза и заметил:

— Вам не кажется, месье Дюваль, что хозяин этих сувениров мог бы сойти за английского мальчика? Если бы не был столь растрепан и помят…

— Хо-хо… Юнги на пристанях Темзы бывают не менее помяты и лохматы!

— Пожалуй, вы правы… Гм… смотрите-ка… — Согнувшись, мистер Брайтон взял в лайковые пальцы медаль. — Вы знаете, месье, что это?

— Хо! Понятия не имею!

— Такими медалями награждали солдат британских колониальных полков за участие в боях с индийскими повстанцами. Видимо, она принадлежала ветерану войск ее величества… Представьте, какая горькая судьба. Явиться на эти дикие берега, под стены варварского города, чтобы потерять прежние славные награды и, скорее всего, жизнь… И то, что город был в конце концов взят, — слабое утешение…

«Ну, всё! Пора» — понял Коля. Зря он, что ли, учился изъясняться на языке Руссо и Лафонтена? Он поставил левую пятку на парапет, сцепил на колене пальцы, уперся в него подбородком. Поднял глаза на француза.

— Месье, спросите вашего английского друга, почему он решил, что этот варварский город был взят?

Поняли, кажется оба.

— О!.. Хо-хо! — это, конечно, месье Дюваль. Англичанин сохранил невозмутимость, лишь приподнял под цилиндром бровь: