— Одевайся!

Ознобишин и Сосняков натянули на представителя губкомола шинель, Сосняков нахлобучил на него его великолепную шапку, и поволокли его к двери.

Кто-то из ребят кинулся было на подмогу.

Сосняков отмахнулся:

— Справимся и без вас!

Они потащили Шифрина по коридору.

Он пригрозил им:

— Вы ответите!

Вышли на крыльцо.

— А как же мне добираться?

— Иди на Залегощь, а там поездом до Орла, — безжалостно сказал Сосняков. — Дотопаешь!

Шифрин шмыгнул носом.

— Я замерзну, — жалобно сказал он.

— Не дойдет, — согласился с ним Слава.

— Ладно, — сжалился Сосняков, — иди в сельсовет, там посылают подводу на станцию. Подбросят.

Шифрин отошел на несколько шагов, обернулся, глазки его сверкнули, и он неумолимо сказал:

— Вы за все ответите перед революцией!

Два зимних дня с промежутком немногим более месяца, а в памяти остались, пожалуй что, навсегда, хотя никаких особых событий в эти дни не произошло.

Слава подошел к исполкому утром, над крышей клубился дымок, печи еще топились. У входа трое саней, лошаденки стояли без присмотра, их хозяева дымили небось в коридоре самосадом. Морозно, тихо. Прежде чем заняться делами, Слава всегда заходил в канцелярию узнать, нет ли для него у Быстрова поручений, и взять у Дмитрия Фомича свежую почту.

На этот раз в канцелярии что-то много народа. Быстров в бекеше у стола, Еремеев, Семин, Данилочкин… Куда это они?

— Вот и Ознобишина прихватим, — говорит Быстров. — Беги домой, оденься потеплей, едем в Малоархангельск.

— А его бы не надо, — замечает Данилочкин, — чего зря парня гонять…

— Ну нет, ему полезно, пусть вовлекается, — не согласился Быстров. — Как, поедем?

Слава ничего не понимает.

— А что в Малоархангельске?

— Дискуссия, — насмешливо говорит Семин.

— О чем?

— Вчера запоздно привезли из укома бумажку. Вызывают коммунистов. Тех, кто пожелает. Дискуссия о профсоюзах. Видал в газетах?

— Да мы уже читали Ленина!

— Грамотный какой! — смеется Семин. — А теперь нас приглашают высказаться.

— Впрочем, судя по письму, уком не очень настаивает, чтобы ехали все коммунисты. Достаточно, если явятся члены волкома.

— А кто едет-то?

— Да человек шесть. Тебя вот еще возьмем.

— Я поехал бы, — говорит Слава. — Интересно.

— Раз интересно, езжай…

Но только Слава собрался сбегать домой, предупредить Веру Васильевну и поддеть что-нибудь потеплее под полушубок, как Дмитрий Фомич, заложив по обыкновению ручку за ухо, мигнул Славе, подзывая к себе.

— Это ты хорошо, что едешь.

— Почему?

— Разбираться скорей научишься…

— Разобраться недолго, — самонадеянно отвечает Слава.

— Разберутся и без тебя. А тебе я хочу один совет дать: разбираться разбирайся, а держись Ленина, этот не подведет. Понял?

— А я и держусь Ленина, — отвечал Слава. — Я с ним согласен во всем.

— Ну и беги, — сказал Дмитрий Фомич. — Да шерстяные носки надень, а то и в валенках продерёт.

Поблескивала серебристая санная колея, легко трусили лошади, лениво покрикивали возницы, — привались на сено, покрытое домотканой дорожкой, и поторапливайся в Малоархангельск.

А приехали только под вечер, синие тени стлались по сугробам, и дорога потемнела, заледенела, и за окнами городских домишек тут и там вспыхивали уютные огни.

Поднялись по лестнице на второй этаж.

— Регистрируйтесь, товарищи.

— Что ж мало вас?

— Мы поняли так, что всем необязательно.

— Необязательно, но желательно.

Узкий зал полон народа. Городские коммунисты почти все здесь, из волостей тоже много понаехало.

— Ага, Успенское прибыло!

— Будем диспутировать?

— А чего диспутировать?…

Шабунин, как всегда, в суконной гимнастерке, в начищенных рыжих сапогах, два шага вперед:

— Товарищи, может, это и роскошь — собрать коммунистов со всего уезда, но таково указание губкома: всероссийская дискуссия, собраться и обсудить…

Тут встал Евлампий Тихонович Рычагов, председатель Дросковского волисполкома, его все знают, солидный такой мужчина, серьезный, строгий, не любитель говорить лишнее.

— Полагаю: Афанасий Петрович, навряд ли кто из нас выступит насупротив товарища Ленина.

Шабунин усмехнулся:

— И я так думаю, но директива есть директива, через месяц в Москве Десятый съезд. Центральный Комитет находит нужным выявить мнение всей партии.

— Ну что ж, — согласился Рычагов, — если надо еще раз сказать, что мы с Лениным, возражений не имеется.

Не один раз видел Слава Шабунина, и каждый раз его все сильнее покоряла простота Шабунина, — не то чтобы он старался быть простым, он всегда оставался самим собой.

Вот он вышел из-за стола, подошел к трибуне, провел рукой по волосам…

— Я так же, как и все вы, не один раз прочел тезисы товарища Ленина. Все справедливо… — Он развел руками. — Конечно, есть дела погорячее, надо кончать с бескормицей, с падежом скота, восстанавливать разоренное крестьянское хозяйство, профсоюзная работа у нас не так уж горит, но коли нужно высказать свое мнение, что ж, обсудим и мы с вами задачи профессиональных союзов.

Шабунин принялся излагать платформу Ленина и противостоящую ей платформу Троцкого.

Троцкий намерен превратить профсоюзы в придаток государственного аппарата. Он считает, что профсоюзы должны воздействовать на своих членов не средствами убеждения, а средствами принуждения, что в конечном итоге, как разъяснял Ленин, привело бы, по существу, к ликвидации профсоюзов как массовой организации рабочего класса. Ленин же, наоборот, утверждал, что профсоюзы являются приводным ремнем от партии к массам, их первостепенная задача — воспитание масс, борьба за повышение производительности труда и укрепление производственной дисциплины, профсоюзы, утверждал Ленин, — это прежде всего школа коммунизма.

Шабунин закончил доклад и сам же спросил:

— Ну, кто хочет высказаться?

— А чего высказываться? — в свою очередь, спросил Рычагов, взявший на себя обязанность выражать общественное мнение. — Нет среди нас ни бывших меньшевиков, ни эсеров, мы как пошли с первого дня революции за Лениным, так и будем идти… — Рычагов пожал плечами. — Даже голосовать не надо, мы все на ленинской платформе.

Шабунин только формальности ради собирался просить собравшихся поднять руки, как где-то сзади раздался пронзительный голосок:

— Не говорите за всех!

Шабунин вгляделся. Бог ты мой, это был Вейнберг! В городе его знали, но политической активностью он не отличался.

— Борис Абрамович, ты чего? — удивленно спросил Шабунин.

— То есть как чего? — выкрикнул Вейнберг, — У нас дискуссия или Что?

— Вы что, хотите высказаться?

— А почему бы и нет? — крикнул Вейнберг и принялся протискиваться к трибуне.

Маленький, щуплый, решительный…

Ознобишин не знал его, не встречал ни в укоме, ни на собраниях.

— Кто это? — шепотом спросил он Еремеева, но тот тоже не знал, и Ознобишин повторил вопрос Быстрову.

— Тебе здесь лекарства не приходилось заказывать? — вопросом на вопрос ответил Быстров. — Провизор из здешней аптеки.

Мимо аптеки Слава проходил, но заходить туда ему не случалось. Аптека помещалась в выбеленном домишке с высоким крыльцом, в окнах которой стояли два огромных стеклянных шара, наполненных один оранжевой, а другой синей жидкостью. Но того, кто скрывался за этими шарами, Ознобишин видел впервые.

После собрания Степан Кузьмич поделился со Славой немногими сведениями, которые были у него о Вейнберге. Его занесло из Польши в Малоархангельск в годы империалистической войны. Он осел в городе, делал свое дело, но после того, как отогнали Деникина, явился в уком и заявил, что у себя на родине участвовал в революционном движении и хотел бы теперь вступить в партию большевиков.

Приняли его охотно. Немногие из малоархангельских интеллигентов стремились в партию, активностью он, однако, особой не отличался, отпускал свои порошки и микстуры, как и до вступления в партию, и вдруг — нате-ка! — появился на собрании и пожелал принять участие в дискуссии.