— Итак, гражданин Выжлецов…

Рыжие усики топорщатся не вверх, а вниз, и голубые глазки поблескивают не так уж весело, в них и наглость, и страх.

— Гражданин Выжлецов, вы знакомы с этим человеком? — спрашивает Семин, указывая на Славу.

— Как же, как же! — соглашается Выжлецов. — Товарищ Ознобишин. Кто ж его в волости не знает!

— Он вам не товарищ, а гражданин, — поправляет Семин. — Сколько вас учить?

— Пускай гражданин, — соглашается Выжлецов.

— А вам известен этот человек? — обращается Семин к Славе.

— Встречались.

— Между вами проводится очная ставка, — поясняет Семин. — Гражданин Выжлецов находится под следствием по обвинению в хищении гарнцевого сбора, — Семин загибает палец, а Выжлецов слегка кивает, — раз, в незаконном хранении огнестрельного оружия, — Семин загибает второй палец, а Выжлецов кивает, — два, в агитации против выполнения продналога — три, и четыре — в убийстве гражданина деревни Рагозино Быстрова…

— Ни в коем разе!

Выжлецов вскакивает.

— Сидите… Быстрова Степана Кузьмича на почве политический мести, — договаривает Семин.

— Ни в коем разе! Откуда такой поклеп? Новости…

Выжлецов только что не кричит.

— К нам поступило заявление товарища Ознобишина, что вы совместно со своими сообщниками совершили убийство.

— Да что ж ето деется?! — Выжлецов вытягивает руку в сторону Славы. — Побойтесь бога, товарищ Ознобишин, откуда вы это только взяли?

— Гражданин Ознобишин.

— Ну, нехай гражданин. Но зачем такую напраслину…

— Вы же сами рассказывали мне об убийстве Степана Кузьмича.

— Кто? Я? Да вы не в себе, товарищ… извиняюсь, гражданин Ознобишин.

— Подождите, — останавливает Семин обоих. — Давайте уточним. Гражданин Выжлецов, вы были на похоронах Быстрова?

— Не был.

— Как не был? Вас же там видели?

— Я в Корсунское совсем по другому делу прибыл — сбрую купить, не приезжал я на похороны, а тут мужики говорят, Быстрова Степана Кузьмича хоронют, пойдем, поглядим, ну я и пошел.

— А на обратном пути просили Ознобишина подвезти вас?

— Просил.

— Дорогой вы и рассказали ему, как произошло убийство.

— Ни в жисть.

— Что ни в жисть?

— Не рассказывал.

— А что рассказывали?

— Ничего не рассказывал.

— Так всю дорогу и молчали?

— Зачем молчать, обсуждали.

— Что обсуждали.

— Ну, про налог, какое теперь облегчение крестьянам вышло.

— Товарищ Ознобишин, а вы что скажете?

— Он мне дорогой подробно рассказал, как произошло убийство Быстрова.

— Ни в жисть.

— Да как же вы… Вы подробно рассказывали. Врете вы сейчас!

— Неужто я уж такой дурной, чтоб на самого себя наговаривать?

— Значит, не признаетесь?

На глазах Выжлецова выступают слезы.

— Гражданин… Гражданин начальник! Ладно, позвольте мне признаться…

— Да я же того и добиваюсь!

— Не хотелось обижать товарища Ознобишина, но, если настаивают, я скажу, как все было.

Семин приготовился записывать.

— Пьяненькие они были.

— Кто?

Кивок в сторону Славы.

— Выпимши были после похорон, всю дорогу плакали, убили, говорят, убили они его…

— Кто они?

— А это уж вы товарища Ознобишина спросите.

— Значит, не сознаетесь в убийстве?

— Да я рад бы, но ежли не убивал…

Семин повысил голос:

— Егорушкин!

Тот тут как тут.

— Увести.

Выжлецов остановился в дверях.

— Когда отпустите, гражданин начальник?

Дверь за Егорушкиным и Выжлецовым закрылась.

Семин побарабанил пальцами по столу, вздохнул и сразу подобрел:

— Убедился?

— Но он же мне рассказывал!

— А он утверждает, что не рассказывал. Да еще контробвинение тебе предъявил. Хорошо, я знаю, что ты не пьешь.

— Но как же быть?

— Искать, выяснять, проверять. Не так-то все просто, Ознобишин, как тебе кажется. Может, он тебя разыграл, а может, и правду сказал. Обнаглел от радости, что Быстрова похоронили, и решил растоптать в тебе душу. Обрез у него нашли. Допросим его дружков, может, кто и расколется. Тут, брат, посерьезней дела могут открыться, чем это убийство.

Слава ушел от Семина подавленным. Действительно, не так-то все просто, и даже не только не просто, а очень даже сложно. Нет, не хотел, бы он быть на месте Василия Тихоновича Семина!

Так, ни шатко ни валко, наступил срок очередной уездной конференции, полтора года без малого проработал нынешний состав укомола. Ознобишина, Железнова и Ушакова водой не разольешь, не подберешь лучшего президиума, и не то чтобы их скрепляла личная дружба, они разные люди и по стремлениям, и по характерам, но для работы лучшего сочетания не найдешь: один порывист, горяч, честен, до крайности принципиален, загорается сам и умеет зажечь других; другой деловит, сдержан, трудолюбив, обладает здоровой крестьянской сметкой, помогающей ему трезво решать возникающие задачи; третий фантазер и скромник, постоянно заглядывает в завтрашний день, к тому же оратор и музыкант; секретарь, заведующий орготделом и заведующий отделом политического просвещения. Нет, эти ребята не подкачают, не подведут, расшибутся в лепешку, кровь из носу, а дело сделают; когда такие ребята попадали на фронт, они умирали, но не оставляли позицию.

Нельзя сказать, что у них нет личной жизни, работа — главное содержание их жизни, но личные отношения с людьми заставляют каждого идти своею дорожкой. Железнов собирается жениться. Да, жениться! Он старше Ознобишина на три года, по деревенским понятиям у него критический возраст; о том, что он хочет жениться, знают все, а на ком — не имеют понятия, знают только, что невеста из родной деревни Железнова, что он с нею встречается уже третий год и что после свадьбы она переедет к нему в Малоархангельск. У скрытного Ушакова дела посложнее. Дом для матери он построил или почти построил. Хоровым кружком в клубе руководит, кружок дрянной, малочисленный, девушкам хочется петь романсы, а он заставляет их петь революционные песни и обязывает посещать кружок в порядке комсомольской дисциплины. Ушаков хочет заниматься серьезной музыкой, а они не хотят; Крестоположенского переманить в клуб не удалось, не может клуб платить столько, сколько платят попы; учиться Ушакову не у кого, после выговора он обходит собор за версту, все идет к тому, чтобы забросить музыку. Но речи он говорит по-прежнему пламенно, английский язык продолжает изучать и в международных делах разбирается не хуже Чичерина. Сложнее всего дела обстоят у Ознобишина. В иные дни у Славы появлялось ощущение, что со смертью Быстрова кончилась его собственная молодость, озаренная огнем, зажженным неистовым Быстровым. Смерть Степана Кузьмича на какое-то, время обособила его. Он редко бывал в Успенском, с мамой и Петей виделся всего несколько раз, а с Марусей и того меньше. Слишком много было забот о множестве мальчишек и девчонок, искавших свой путь в жизни.

Слава готовился к отчетному докладу. Перед ним заметки Железнова и дневники Ушакова, отчеты инструкторов, сводки, справки и сведения, продукт творчества Франи Вержбловской и других сотрудников укомола.

Они неплохо поработали, никто не сидел сложа руки.

Но иногда Слава задумывался: а что же все-таки составляет суть комсомольской работы?

Работала партия, уездный комитет, волкомы, сельские ячейки отвечали за все, за деятельность Советов, за сельское хозяйство, народное просвещение, уборку, налоги, школы, избы-читальни, торговлю, кооперацию… Невозможно перечислить все объекты, которые находятся в сфере внимания партийных организаций. А что делали комсомольцы?… Помогали партии!

Так в большой рабочей семье главная забота о семье лежит на плечах родителей, они ходят на работу, приносят в дом заработки, занимаются хозяйством, кормят, одевают и воспитывают детей. А подросток в такой семье, если он любит родителей и вырастает человеком, помогает родителям — и дров наколет, и печь истопит, и посуду помоет, и с младшими сестренками и братишками займется, все мимоходом, почти незаметно, и так оно и должно быть. Но вот уезжает подросток из дома — то ли учиться, то ли зарабатывать кусок хлеба… И как же пусто становится в доме, как невозместима незаметная работа, которую ему удавалось делать, как трудно без него. Вот так же трудно, пожалуй, пришлось бы партии без комсомола!