Слава лишь после сообразил, что так, бутылку за бутылкой, можно обездолить не одну школу или читальню…

— Н-но, н-но, езжай! — Слава даже взвизгнул от нетерпения, так хотелось сгрузить керосин.

Евстигней испуганно отодвинулся.

— Нельзя так нельзя…

Остановились у потребиловки.

Чижов зазвякал ключами.

— У меня сгрузим?

Самое лучшее — поставить бидоны в подсобное помещение при лавке, и Слава согласился бы, если бы не два покушения на керосин по дороге.

— Нет, нет, поставим в амбар у Астаховых.

Свернули во двор Астаховых. Слава забежал в кухню, позвал Федосея, Павел Федорович сам вышел открыть амбар, сняли бидоны, поездка в Орел за керосином окончена.

Слава не в силах был даже проститься со своими спутниками, ухватился за руку выбежавшей ему навстречу Веры Васильевны, и мама повела его в дом, как маленького.

— Скорее, скорее, ты совсем закоченел…

Мама раздевала, Петя расшнуровывал ботинки, а Слава плохо понимал, что с ним, так сильно его трясло. Его уложили в кровать, Петя накрыл одеялами…

— До чего ж я за тебя беспокоилась, — приговаривала мама. — Такой неожиданный мороз, а ты…

Принесла горячего молока.

— Лишь бы не воспаление, пей, у меня есть немного меда… — Положила в молоко меда, поила Славу, велела Пете растирать брату ноги.

— Не могли никого другого послать за этим керосином, — неизвестно кому пожаловалась Вера Васильевна.

Всю ночь подходила к сыну, притрагивалась ладонью ко лбу: не поднялась ли температура?

Спал Слава до полудня. Вера Васильевна ждала его пробуждения.

— Ну как?

— Все в порядке.

Это было чудо, но Слава не простудился.

— А как съездил — удачно?

— Да, мамочка.

— И много достал?

— Сколько просили, столько и дали, даже больше.

— А ты не мог бы…

Вера Васильевна замолчала.

— Что, мамочка?

— Да нет, ничего…

Так ничего и не сказала.

Славе хотелось рассказать маме о поездке, в другой раз он не согласится отправиться в такой поход, и только мама способна его понять, но о чем, собственно, рассказывать? О том, как было холодно? Разве можно рассказать о том, как тебя насквозь пронизывает стужа? Или о том, что не согласился выменять полушубок на керосин? Мама сочтет это естественным поступком — ни отец его, ни мать никогда не согласились бы на что-либо бесчестное…

— Нет, рассказывать не о чем.

Слава поглядел в окно. В небе сияло солнце, и похоже было, что и за окном тепло.

— Надо идти в исполком, сказать о выполнении поручения.

В сенях его перехватил Павел Федорович, поманил к себе.

— Постой-ка…

Слава догадался, о чем пойдет разговор.

— Фунтиков пять не одолжишь в дом?

— Не могу.

— Хлеб в доме можешь есть, а дать в дом не можешь?

— Не мой это керосин, я человек подотчетный.

— Извините за беспокойство, Вячеслав Николаевич…

Слава вышел во двор. Как нарочно, сразу потеплело. Земля раскисла, глубже вдавились колеи, деревья тянулись к солнцу, словно собирались набирать почки, ветра не было, пахло прелой листвой.

У сарая Федосей подгребал граблями рассыпанное сено.

— Погода, Николаич?

Слава попросил Федосея запрячь лошадь, вдвоем отвезли бидоны к волкомпарту, внесли с помощью Григория, и Слава заторопился похвастаться своей удачей.

Посетителей в исполкоме нет, никто не едет по такой грязи, лишь сидит за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, да приковылял в канцелярию Данилочкин, увидев в окно Славу.

Дмитрий Фомич отложил ручку.

— Как съездили, молодой человек?

— Привез? — спросил Данилочкин.

— Привез.

— Сколько?

— Два с половиной.

— Разбазарили чего-нибудь по дороге?

— Нет.

— Не поддался Чижову?

— Не поддался.

— А себе сколько отлил?

— Нисколько.

— Что ж так, себя забывать не следует…

Слава промолчал. Как может Василий Семенович так о нем думать?

— В таком случае садись, — сказал Данилочкин, — составляй разнарядку, ты доставал, ты и распределяй.

И Слава сел за разнарядку и лишь когда принялся фунт за фунтом делить керосин между школами, читальнями и народными домами, подумал, что надо было бы хоть бутылку, хоть полбутылки оставить маме, чтобы она проверяла ученические тетради не при тусклом мерцании конопляной коптилки, а при свете керосиновой лампы.

— Слава, ты где встречаешь Новый год?

Вера Васильевна привыкла встречать Новый год своей семьей. Слава помнил, как горько ей было, когда год назад он предпочел провести новогоднюю ночь у Быстрова.

Он замялся.

— Придется устроить вечер для молодежи.

— А перенести этот вечер на следующий день нельзя?

— Тогда это будет не вечер, а следующий день…

О новогоднем вечере возникали разговоры и среди комсомольцев, однако решающее слово оставалось за Быстровым.

Слава пошел в исполком. Степан Кузьмич изучал какие-то списки. Он сильно изменился после убийства Александры Семеновны, помрачнел, его отчаянность и горячность сменились придирчивостью и раздражительностью, чем-то стал он походить на всех прочих людей, помирился с первой женой и каждый вечер ездил ночевать в Рагозино, в старую свою избу, теперь с ним можно было и поспорить, и не согласиться, махнет рукой и скажет: «Ну ладно, делайте, как знаете» — и замолчит.

— Степан Кузьмич, хотим устроить встречу Нового года в Народном доме, — сказал Слава. — Чтобы все не сами по себе, а вместе.

Быстров посмотрел куда-то поверх головы Ознобишина и безразлично согласился:

— Валяйте.

— А кого звать? — спросил Слава. — Вы будете?

— Нет уж, уволь. Новый год я встречу с бутылкой самогона.

— Так как же? Устраивать встречу?

Быстров пожал плечами…

Слава отправился в Народный дом — Андриевский торчал там с утра до вечера, не так уж много у него дел, но оставаться на хуторе не хочет, шурья обязательно заставят делать что-нибудь по хозяйству.

Слава застал Андриевского лежащим на диване. Лежит и улыбается, как кот на солнышке.

— Я к вам…

— Вот лежу и раздумываю, как бы получше устроить встречу Нового года, — предугадал Андриевский просьбу Ознобишина. — Нечего людям сидеть по своим углам.

Они стали намечать программу вечера.

— Начнем с доклада.

— Какой еще доклад? Дайте людям просто повеселиться!

— Надо идейно их зарядить…

Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад.

— Хватит с нас идеологии.

— Степан Кузьмич сказал…

— Если Степан Кузьмич хочет делать доклад, пусть делает, — отпарировал Андриевский. — Но я и его постараюсь отговорить.

Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы…

А какой спектакль?

Виктор Владимирович предлагал поставить какой-то нелепый фарс, в котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами.

Слава готов был прийти в отчаяние.

Выход подсказал Иван Фомич, он заходил изредка в библиотеку и, застав как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор.

— Бой идет, а мертвых нету?…

Сперва он поддержал Андриевского:

— Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему.

Андриевский заулыбался.

Но и с Андриевским не согласился:

— Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги.

— Что же вы предлагаете?

— А почему бы вам не поставить настоящий спектакль?

— Что вы называете настоящим спектаклем?

— Ну, поставьте какую-либо хорошую пьесу… — И вдруг предложил: — А почему бы вам не поставить, скажем, «Ревизора»?

— "Ревизора" нам не осилить, — сказал Андриевский.

А Слава подумал: «Революция. Советская власть, и — „Ревизор“?»

Никитин настаивал:

— Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей.

— А кто сыграет Хлестакова? — поинтересовался Андриевский.

— Вы, — сказал Иван Фомич. — Лучшего Хлестакова у нас не найти.