Свою позицию Быстров определял так:
— Многие убеждены в том, что хлебом и зрелищами можно преодолеть опасности теперешнего периода. Хлебом — конечно! Что касается зрелищ…
Зрелищами руководил Ознобишин. Спектакли ставил, разумеется, Андриевский, но надзор осуществлял Славушка.
Он и мчался сейчас домой, чтобы обдумать предложение Андриевского, тот предлагал инсценировать «Овода», сам брался изобразить кардинала Монтанелли, а Славушке предлагал соблазнительную роль Артура.
Вера Васильевна сидела за столом и кроила какие-то тряпки. Славушка схватил книжку и устроился у окна. За окном шелестела отцветшая липа, и лишь шиповник под окном никак не хотел отцветать.
Пощелкивали ножницы, шелестели страницы.
— Знаешь, мам, возможно, мы скоро расстанемся, — оторвался от книжки Славушка. — Скоро конференция.
— Какая конференция?
— Уездная. Комсомольская.
— Съездишь и вернешься.
— Меня могут выбрать в уездный комитет, тогда придется остаться в Малоархангельске.
— Жениться ты еще не собрался?
Славушка сделал вид, что не понял иронии.
— Не путай, пожалуйста, общественную и личную жизнь.
— А по-моему, жизнь нельзя разделять…
— Может быть, придется поехать даже в Москву.
— А это еще зачем?
— Если выберут на съезд.
— Вот этого я бы даже хотела, — мечтательно сказала Вера Васильевна. — С Москвой не надо терять связь. Надеюсь, ты зайдешь к дедушке?
Дед всегда импонировал ему начитанностью, памятью, снисходительностью…
— И к Арсеньевым надо зайти…
Мама великодушна, не помнит обид: настороженность тети Лиды и ее мужа были оправданны.
— И к дяде Мите…
А вот к этому не зайдет. Собственно, это не дядя, а дядя отца, двоюродный дедушка. Профессор! Но из тех профессоров, которые презирают Россию…
— Нет, мамочка, к дяде Мите я не пойду, — твердо заявляет Славушка. — Принципиально не пойду.
— Это ты книжек начитался?
— Нет, мамочка, принципы мне прививали не книжки, а папа.
Лучшего он не мог сказать матери, дольше она не хочет скрывать от сына свой сюрприз.
— Видишь, что я шью? Тебе давно этого хотелось…
Как он ненаблюдателен! Ведь это же мамина юбка! Юбка от синего шерстяного костюма. Но это уже и не юбка, это галифе, о которых давно мечтает Славушка. Милая мама! Не пожалела юбку!
— Мамочка!…
— Тебе ведь хотелось…
Это больше, чем желанная обновка, это значит, что мама признала его как политического деятеля. Есть в чем показаться в Малоархангельске! Еще револьвер, и он будет выглядеть не хуже Еремеева.
Что бы сделать для мамы?…
На этажерке, за книгами, у стенки, кулечек с конфетами. Конфеты Франи Вержбловской. Записку Андреева Слава отправил в Малоархангельск с Еремеевым. Тот ехал в уездный исполком и обещал занести письмо в укомол. Но послать с ним конфеты не решился. Еремеев способен отдать конфеты первой приглянувшейся ему девке…
Кроме этих конфет, ему нечего предложить маме…
Славушка вытаскивает кулек из-за книг, отсыпает немного леденцов и прячет кулек обратно.
Подходит к матери, высыпает перед ней леденцы. Мама удивлена.
— Это нам выдавали в Орле, привез и забыл…
— Ну и ешь сам!
— Мамочка!…
— Ну хорошо, хорошо…
Вера Васильевна собирает конфеты со стола, будет ждать возвращения Пети, разве может она съесть хоть что-нибудь без своих детей?
Теперь сбегать к Быстрову, сказать о спектакле…
Славушка стремглав мчится к волисполкому.
Дорогу ему преграждает Дмитрий Фомич, против обыкновения он не на обычном месте, а со скучающим видом толчется в коридоре.
Однако он не успевает задержать Славушку, и тот влетает в комнату президиума.
Степан Кузьмич на диване. Прямо против него стоит женщина, длинная, худая, у нее миловидное лицо невероятной белизны, осыпанное, несмотря на август, крупными рыжими веснушками, и в голубом платочке, из-под которого смотрят большие голубые глаза, ей лет тридцать. Позади женщины двое детей, девочка и мальчик, погодки, лет восьми-девяти, тоже очень беленькие, с льняными шелковистыми волосами.
Степан Кузьмич не обращает внимания на Славу.
— Ну чего, чего тебе от меня? — неуверенно обращается он к женщине.
Женщина молчит.
— Пойми, ты требуешь от меня невозможного, — продолжает Степан Кузьмич.
Женщина молчит, и Славушка понимает, что ему нельзя здесь находиться.
— Извините, — шепотом произносит он, выходит…
И сразу натыкается на Дмитрия Фомича.
— Куда ты?! — запоздало говорит тот. — Туда нельзя…
Славушка растерянно смотрит на Дмитрия Фомича.
— Занят Степан Кузьмич, — бурчит Дмитрий Фомич. — С женой объясняется.
Славушка изумляется еще больше:
— С какой женой?
Дмитрий Фомич приглаживает ладонью усы.
— С какой, с какой… С самой обыкновенной.
— Но ведь Александра Семеновна…
— Со старой женой, с рагозинской!… — Дмитрий Фомич с сожалением смотрит на мальчика. — От Александры Семеновны, брат, только туман остался, а эта живой человек, мириться пришла.
— Но это же невозможно, Дмитрий Фомич… — Славушка кинул взгляд на закрытую дверь, из-за которой несся тихий говор. — После Александры Семеновны…
— Все, брат, возможно, — снисходительно произносит Дмитрий Фомич. — Не знаешь ты еще, парень, жизни.
— Нет, он не помирится, — уверенно говорит Славушка, поворачивается и медленно идет прочь.
— Еще как помирится! — слышит он за своей спиной…
«Нет, нет, — думает Славушка, — это невозможно, Степан Кузьмич верен памяти Александры Семеновны…»
Но все будет не так, как думается Славушке, а так, как говорит Дмитрий Фомич.
59
Каждый занят своим делом: Павел Федорович с Надеждой режут для коров резку, Федосей с помощью Пети налаживает плуг, Марья Софроновна варит вишни на меду, запасается на зиму вареньем, Вера Васильевна пишет письмо полузабытой московской знакомой…
А Славушка — Славушка за книжкой по истории юношеского движения.
Тут в комнату врывается Петя.
— Тебя Мишка спрашивает!
— Какой еще Мишка?
— Карпов, из Козловки. Говорит, поскорей…
— Пусть сюда идет.
— Да он не идет! Говорит, пусть Славка выйдет…
Не успел Слава сойти с крыльца, как к нему кинулся Мишка.
— Ой, Славка, идем скорее!
Он сегодня какой-то чудной, Мишка, всегда такой аккуратный, а тут неподпоясанный, в посконных портах, босой.
— Идем в дом…
— Нельзя, нельзя!
Мишка торопится, увлекает Славу за собой, опускается на корточки, вынуждая Славу поступить так же, скороговоркой роняет торопливые слова:
— Бегом я, через овраг, межами… Степана Кузьмича надо бы! Выжлецов, что мельницу купил… Маменька моя пошла овцу искать, встрелась с выжлецовской Донькой, молодайка его, та, грит, слав те господи, приехали сегодня к мому из Куракина, хоть вздохнем, увезут седни ночью нашу оружию, тогда пускай хоть сам черт приходит на мельницу, думают, он против власти, а там оружия…
— Откуда приехали?
— Да из Куракина, из Куракина, я ж объясняю…
— А за каким оружием?
— Ну, спрятано, значит, у Выжлецова…
Мальчики перебегают площадь, волисполком стоит во тьме черной громадиной, за окном тусклый свет.
Быстров за столом, перед ним лампа, склонился над бумагами.
Шепотом:
— Степан Кузьмич…
После смерти Александры Семеновны Быстров даже злее стал на работу, до поздней ночи на ногах, а вот, чтобы поговорить, пошутить, этого теперь с ним не случается.
— Что у тебя? Я тут декреты для сельсоветов сочиняю…
— Степан Кузьмич, тут Карпов к вам…
— А что у него?
— Оружие увозят…
— Какое оружие? — Быстров встрепенулся. — Зови-ка его сюда.
Он расспросил Карпова за несколько минут, сразу все понял и все объяснил ребятам: Выжлецов — неясная фигура, пришел с фронта, льнет к кулакам, а Куракино, вся Куракинская волость, эсеровская цитадель, и там, вероятно, собирают оружие, чтоб было с чем выступить против Советской власти.
