Слава еще спал, когда за ним притопал Григорий.

Вера Васильевна разбудила сына:

— За тобой из исполкома.

— О, господи, — вздохнул Слава. — Не терпится, все равно ведь зайду…

Надо возвращаться в Малоархангельск, но в исполком он обязательно зашел бы — Успенский волисполком для него все равно, что родной дом.

— Кому я там понадобился, дядя Гриша?

— Данилочкину, кому ж еще! Церковь идут грабить, вот и приглашает тебя разделить удовольствие.

— Какую еще церковь?

Слава не понял сначала, подумал, что собираются идти в церковь с обыском, такое случалось, — прятали в церквах и оружие, и хлеб, однако отец Валерий вряд ли на это способен, человек принципиальный, богу служит, но в грязные дела не ввязывается.

Григорий снисходительно покачал головой: неужели непонятно?

— Ценности идут отбирать. Серебро, золото. Да ты что, Вячеслав Миколаич? Неужели не знаешь?

Слава хлопнул себя по лбу, как это он не сообразил: еще ранней весной опубликован декрет ВЦИКа об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих…

Постепенно, от церкви к церкви, шло это изъятие. Слава сам читал секретные сводки о том, как оно проходило. Не обходилось без инцидентов, а местами так и серьезных волнений. Патриарх Тихон призвал верующих противиться изъятию ценностей из церквей, и всякие темные элементы пользовались случаем возбудить людей против Советской власти.

Не без волнений проходило изъятие ценностей и в Малоархангельском уезде: в Куракине мужики избили милиционера, а в Луковце подожгли церковь, пусть все пропадет, а не отдадим…

Солнце по-полуденному припекло землю, а окна в исполкоме закрыты, от духоты можно задохнуться, но почему-то никому не приходит в голову распахнуть рамы, не до того, должно быть, все в исполкоме побаиваются предстоящего испытания.

Из-за стола, за которым еще не так давно сидел Быстров, навстречу Ознобишину ковыляет Данилочкин.

— Что ж, Вячеслав Николаевич, церковь посетил, а исполком стороной обходишь?

Слава подошел к Дмитрию Фомичу, тот сидел за своим дамским столиком грузный и сонный, впервые Славу поразило несоответствие этого стола и нынешнего его владельца; удивительно, как эта принадлежность дамского будуара выдерживает тяжесть мужицкой руки.

Голова Никитина низко опущена.

«Переживает смерть брата? — думает Слава. — Сразу не поймешь…»

Тут Дмитрий Фомич скользнул по Ознобишину взглядом, глаза у него блестят, он не произносит ни слова и отводит глаза в сторону.

— Получили указание изъять из церквей ценности, — продолжает тем временем Данилочкин. — Собирались позавчера, да не хотели мешать похоронам. Хотим попросить тебя, товарищ Ознобишин, поприсутствовать вместе с нами.

Отказать Данилочкину Слава не может.

— Пошли, комиссия уже там…

В комиссию входили Данилочкин, Еремеев, который ввязывался во все дела, связанные с реквизициями и обысками, Устинов от сельсовета, Введенский от учителей — сын священника, он был как бы гарантией тому, что не будет допущено никаких злоупотреблений, и, наконец, Григорий, сторож волисполкома.

— А Григорий от кого? — удивился Слава.

— От общественности, — серьезно произнес Данилочкин. — Мужики ему верят больше, чем мне.

Перед церковью множество старух, до них уже дошел слух об изъятии.

Еремеев, Устинов и Введенский на паперти, старухи на лужке за оградой.

Едва показался Данилочкин, старухи заголосили:

— Господи, и на кого же ты нас покидаешь, батюшки мои родные, маменьки мои родные, осиротинил ты нас, беспомочных, обескрышил ты нас, детиночек…

Причитали, как на похоронах.

— Кыш, кыш, старухи! — прикрикнул на них Данилочкин. — Будя! Никто вас не обидит… Товарищ Куколев, пригласите гражданина Тархова!

Что это еще за Куколев? Оказывается, Данилочкин обращается к Григорию, Слава и не знал, что его фамилия Куколев.

Григорий пересекает лужайку, но не успевает дойти до Тарховых, как из дома показывается отец Валерий, в люстриновой рясе, с наперстным крестом, при всем параде, только из-под рясы торчат рыжие яловые сапоги.

Тоже поднимается на паперть.

— Гражданин Тархов, — громко спрашивает Данилочкин. — Вам известно, что Советская власть издала декрет о конфискации церковных богатств?

— Какие у нас богатства…

— Я спрашиваю, — строго повторяет Данилочкин, — известно вам о декрете?

— Известно.

— Перед вами комиссия волисполкома, — еще громче объявил Данилочкин. — Пришли произвести опись и конфискацию, ключи от церкви при вас?

— Пожалуйста.

— Ваше присутствие обязательно.

— А я не уклоняюсь…

Притихшие было старухи вновь заголосили, заплакали, запричитали.

— Открывайте, — приказал Данилочкин…

Не так уж они безобидны, эти старухи, голосить голосят, но смотрят свирепо, минута-другая и начнут браниться, а там, глядишь, и драться полезут.

Многое зависело от отца Валерия.

— Бабки, подойдите поближе! — подозвал их Данилочкин. — Чего галдите? Или уж совсем всякое понятие потеряли?

Старухи медленно двинулись к паперти. Солнце припекало все сильнее. Данилочкин спустился на две ступеньки. Еремеев дернул его за рукав, он был противником лишних разговоров. Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый крестьянский ум подсказывал, что таиться от народа опасно. Старухи посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать.

— Так вот, бабки, — начал Данилочкин. — По вкусу вам хлеб с лебедой? А на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник. Только там и такого нет, тот голод даже вообразить невозможно. Люди людей ели, это до вас доходит? Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не было. Нам хозяйство надо восстанавливать, надо покупать зерно, хлеб, консервы. Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и серебро на пользу народу…

Он вбивал свои слова в глупые бабьи головы, но в разговор не вступал, чувствовал, может возникнуть перебранка, надо утомить слушателей, обезоружить, а потом оборвать речь и идти делать свое дело.

Слава слушал и завидовал, так просто разговаривать он не умел.

— А вы, батюшка, хотите что-нибудь сказать своим прихожанкам? — спросил вдруг Данилочкин, и Слава заметил, что Василий Семенович уже не называет священника «гражданином Тарховым».

— Что я могу сказать? — сказал отец Валерий. — Никому не посоветую идти против государственной власти. Золота у нас нет, да и серебра мало, однако Христос учит делится со страждущими последней рубашкой…

Тут одна из старух с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, выскочила наперед.

— Испужался? — завизжала она. — Пес ты после этого, а не поп! Крест отдашь, а чем благословлять будешь?

Отец Валерий осенил старух крестным знамением.

— Шли бы вы лучше по домам!

Повернулся к ним спиной и решительно зашагал в церковь.

Гражданин Тархов повел комиссию в алтарь, там хранились серебряные чаши и блюда, подавал Данилочкину, Данилочкин передавал Введенскому, и тот записывал в тетрадь название переданного предмета.

— А золото? — спросил Еремеев.

— Золота нет, — отвечал Тархов. — Откуда в нашей церкви быть золоту?

Пошли вдоль иконостаса, с нескольких икон сняли серебряные ризы.

— А вы слушали, батюшка, что патриарх Тихон запретил церковнослужителям сдавать государству ценности? — спросил Еремеев.

— Как не слышать, — мирно отозвался отец Валерий. — Мы его воззвания по почте получили.

— Не подчиняетесь, значит, начальству?

— Не то, что не подчиняюсь, но и под суд идти нет охоты.

Данилочкин посмотрел на него:

— Значит, и об этом осведомлены?

— Так мы, Василий Семенович, газеты читаем, я думаю, аккуратнее, чем, например, товарищ Еремеев.

— А это что? — продолжал Еремеев, указывая на громадную книгу.