Отдал дань недавнему прошлому. Бессмертны подвиги комсомольцев в боях с полчищами Деникина. Голод и разруха не остановили движение трудящихся к победе. Ни кулацкие мятежи, ни эпидемии тифа не смогли нас сломить…

Взволнованно говорил о задачах, стоящих перед комсомолом. Восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Активное участие в субботниках. Создание товариществ по совместной обработке земли. Пропаганда агротехнических приемов земледелия. Создание кружков ликбеза. Шефство над неграмотными. Культурно-просветительная работа в избах-читальнях и библиотеках. Подготовка кадров. Учеба на рабфаках…

Нет, ничто не было упущено, и ельчане, и малоархангельцы искренне аплодировали Кобяшеву.

А сам он, круглолицый, розовощекий, уверенный в себе, стоял на трибуне, снисходительно посматривал на сидящих перед ним мужичков и учил их уму-разуму.

Съезд катился по проторенной колее, а малоархангельцы и Рыжаков вкупе с ельчанами вели между собой переговоры, кого избрать и кого провалить при выборах губкомола.

И вдруг перед заключительным заседанием объявляют: члены и кандидаты партии — на заседание фракции!

Коммунистов собрали в обыкновенном классе с партами и школьной черной доской.

— Садитесь!

За учительским столиком — типичный гимназический учитель, только что не в вицмундире, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в черной тужурке, в черных брюках — Попов, заведующий агитпропом губкомпарта.

— Итак, товарищи, предстоит обсудить состав губернского комитета. Называйте кандидатов.

Шульман назвал Кобяшева, а Кобяшев Шульмана.

Поднял руку Шифрин:

— Я бы предложил взять за основу старый состав и добавить к нему…

Рыжаков оглянулся на Славу и тоже поднял руку.

— А у вас что?

— Список…

— Давайте!

Собрание Попов вел железной рукой.

Называл фамилию и строго смотрел в зал.

— Есть отводы?

Тщетны были попытки малоархангельцев и ельчан изменить состав губкомола.

— Шифрин?

Тут уж Слава не выдержал.

— У меня есть… Он приезжал к нам в уезд накануне Десятого съезда партии. Выступал против платформ Ленина…

Вместе с Сосняковым выводил он Шифрина в Корсунском из школы.

— Но ведь он подчинился решениям съезда? — спросил Попов Ознобишина и тут же обратился к самому Шифрину: — Вы на какой позиции сейчас, товарищ Шифрин?

— На партийной, — торопливо отозвался Шифрин. — Ознобишин передергивает!

— Вот видите? — укоризненно сказал Попов и представил слово Кобяшеву.

— Шифрин порвал с отцом! Понимаете, товарищи? Порвал с родным отцом, которого захлестнула мелкобуржуазная стихия! Нашел в себе силы уйти из семьи…

Затем стал рассказывать о том, как Шифрин, выехав с отрядом для усмирения кулацкого восстания, был послан с особым заданием на станцию Змиевка, встретил по пути обоз с оружием, убедил крестьян разоружить белогвардейцев и доставил оружие в расположение Красной Армии.

Слава слушал и не верил своим ушам, а Шифрин скромно сидел за партой.

— Один, безоружный, не побоялся белогвардейского конвоя, — продолжал Кобяшев. — Что еще добавишь?! А что касается дискуссии о профсоюзах, он действовал в рамках партийного Устава, и те, кого он поддерживал, остались в рядах партии…

— Дискуссия закончена, — сказал Попов. — Шифрин неплохо редактирует газету, и губком партии рекомендует оставить его в списке.

Слава опять поднял руку.

— Что еще?

— Шифрин не пользуется нашим доверием, — упрямо повторил Слава. — А что он порвал с семьей, нисколько его не украшает. Как же это он бросил на произвол судьбы своих сестер и братьев?

— "Нашим доверием"! — передразнил Попов, обрывая Ознобишина. — Мы знаем Шифрина…

Да, Попов далеко не Шабунин и даже не Кузнецов, те тоже умеют приказать и настоять, но предпочитают убедить и доказать, а этот не очень-то заботится о том, что могут о нем подумать те, кому думать, по его мнению, не положено.

— Кто за то, чтобы оставить Шифрина? — спросил Шульман. — Кто против?

Слава не ожидал, что после выступления Попова против Шифрина проголосует чуть ли не половина присутствующих.

— Что за недисциплинированность! — Попов досадливо поморщился. — Вы — коммунисты, и губком предлагает вам голосовать за… За! За! — несколько раз повторил он. — В порядке партийной дисциплины!

— Так как, товарищи, переголосуем? — спросил Шульман, скромно потупив глаза. — Кто за Шифрина, поднимите руки еще раз!

И Слава нехотя поднял руку и проголосовал и за Шифрина, и за Шульмана.

— К вам тут заходили двое, — сообщила Эмма Артуровна, вопросительно взглядывая на Славу. — Обедать будете?

Он пораньше вернулся домой, чтобы выспаться, наутро ехать в Жерновец — малознакомое село, где комсомольцы арестовали попа, заперли в церкви и никого к нему не пускают.

— Что за люди?

— Пожилые. Должно быть, по делу, серьезные очень. Сказали, зайдут еще.

— Ладно, Эмма Артуровна. У меня еще дел… — Он выложил из карманов всякие бумажки. — Выспишься тут, — сказал самому себе Слава и принялся читать инструкцию губкомола о проведении недели сближения союзной и несоюзной молодежи.

Эмма Артуровна потопталась и ушла, Слава поглядел ей вслед, перевел взгляд на окно и залюбовался узорами мороза на стекле.

Была у него такая дурацкая манера: заметит какой-нибудь пустяк и рассматривает — звезду за окном или воробья на подоконнике, а то так и задумается над тем, как это морозу удается рисовать такие симметричные узоры.

Сидел и рассматривал заиндевевшие стекла, пока не услышал, как за его спиной стукнула дверь.

Обернулся — Степан Кузьмич!… И Пешеходов… Кузьма… Кузьма… Слава не помнил его отчества… Директор Моховского конесовхоза. Оба в валенках, в полушубках, замерзшие, злые.

— Принимаешь гостей?

Слава вскочил, засуетился.

— Раздевайтесь. Откуда? Вот не ждал…

Оба облегченно вдохнули в себя теплый воздух, побросали на кровать полушубки и принялись рассматривать Славу.

— Что вы так смотрите?

Пешеходов выглядит вполне благополучно, хотя на лице у него недовольное выражение, а вот Степан Кузьмич совершенно несчастен: мертвенно-серое лицо и до невозможности тусклые глаза.

— Смотрю, кем ты тут стал, — хрипло говорит Быстров.

— Кем же я могу стать?

— Бюрократом. Как и все тут.

— А здесь все — бюрократы?

Быстров приказывает Пешеходову:

— Расскажи, Кузьма…

Не было у Быстрова существа дороже, чем его Маруська, для него она была лучшей лошадью в мире. Когда Быстрова сняли с работы, он увел Маруську к себе в Рагозино. Некоторое время никто о лошади не вспоминал. А неделю назад в Рагозине появился милиционер из соседней Покровской волости, привез предписание забрать у Быстрова лошадь и сдать в Моховский совхоз. Быстров было заартачился, потом хотел застрелить Маруську, но не поднялась рука, кинулся к Пешеходову. «Кузьма, пойми…» — «Я бы рад оставить тебе кобылу, да не в моей власти дарить государственных лошадей». — «Кузьма!…» — «Хлопочи в Малоархангельске». Быстров всегда был в добрых отношениях с Пешеходовым, тот согласился поехать вместе с Быстровым в Малоархангельск, сказать, что совхоз обойдется и без быстровской кобылы, однако в уездном исполкоме стояли на той же позиции, на какой всегда стоял сам Быстров: нельзя оставлять кровных лошадей у частных владельцев. «Это я-то частный владелец?» — «А кто же вы? Это же злоупотребление — пользоваться такой маткой для разъездов». Не помог и Пешеходов!

Степан Кузьмич оттолкнулся рукой от стены.

— Мне без этой лошади жизнь не в жизнь…

Нет, это не тот Быстров, который на митингах зажигал мужиков революционным огнем, жизнь сломала его.

— А с Афанасием Петровичем говорили?

— Сказал, что не вправе дарить лошадей.

— Но ведь он действительно не вправе…

— Попроси он меня еще год назад, я бы ему десяток лошадей предоставил!

Быстров все еще жил в восемнадцатом году, а шел уже двадцать второй…