Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил — неизвестно кому, неизвестно зачем — поезд продолжал стоять — и тоже ушел с перрона.

Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.

— А ну как за нами не приедут? — тревожно спросила Вера Васильевна.

Они сели на диван.

— Ты хочешь есть? — спросил Славушка.

— А ты? — спросила Вера Васильевна.

— Не особенно, — сказал Славушка. — Вот чаю бы с печеньем…

— Ты у меня фантазер, — сказала Вера Васильевна. — Ты помнишь, когда ел печенье?

Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки.

Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил:

— Могет, ты-то и есть барыня, ась?

— Вы за нами? — обрадовалась Вера Васильевна. — Только какая же я барыня?

— Ну как не барыня. Только больно худа… — Он похлопал себя кнутиком по рукаву. — Поедем, что ли?

У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.

— Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, — объяснил незнакомец. — Кланяться велели.

— Кто? — спросила Вера Васильевна.

— Известно кто, — сказал мужик, отвязывая лошадь. — Павел Федорыч.

— А вы кто же будете? — поинтересовалась Вера Васильевна.

— Мы-то? — удивился мужик, точно это было само собой очевидным. — Мы работники.

Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону.

— Садитесь, что ли. Дорога дальняя.

— А вы кем же работаете? — спросила Вера Васильевна. — Кучером?

— Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.

— Очень приятно, Федосей, — сказала Вера Васильевна. — А как по батюшке?

— А меня по батюшке не величают, — сказал Федосей. — По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.

Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.

— Ой, как мягко! — воскликнул Славушка.

— Тебе удобно? — спросила Вера Васильевна. — Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.

— Я уже не маленький, мама, — возразил Славушка. — И к тому же на мне калоши.

Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.

— Мил-лай!

— А как ее зовут? — спросил Славушка.

— Чевой-то? — спросил Федосей. — Вы об ком?

— Говорю, как ее зовут? — повторил Славушка, кивая на лошадь.

— Кобылу-то? — переспросил Федосей. — Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет…

— Это как на завод? — не понял Славушка.

— Ну, для хозяйства, для хозяйства, — сказала Вера Васильевна. — Та лошадь получше, вот ее и берегут.

— На племя, — разъяснил Федосей. — От ей потомствие будет получше.

Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.

Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.

— Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? — полувопросительно сказал он и покачал головой. — Мы-то думали…

Он не договорил.

— Кто мы? — спросила Вера Васильевна.

— С жаной мы, — пояснил Федосей. — Мы с Надеждой шестой год у твоей родни…

— Так что же вы думали? — поинтересовалась Вера Васильевна.

— Думали, показистей будешь, — с прежней непосредственностью объяснил Федосей. — А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас…

Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.

— А сколько верст до Успенского? — спросил Славушка.

— Верст-то? — переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. — Поболе сорока.

Нельзя понять, много это в его представлении или мало.

Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.

— И все так? — спросил он.

— Что так? — переспросил Федосей.

— Поля, — сказал Славушка. — До самого дома?

— Поля-то? — переспросил Федосей и утвердительно кивнул. — До самого дома.

И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей.

— Да, мамочка! — вырвалось вдруг у него. — Заехали мы с тобой…

— Ты так думаешь, Славушка? — тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. — У нас не было иного выхода…

— Да я ничего, — сказал Славушка. — Жить можно везде.

Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету… Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: «В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции…» К чему бы это?… И снова запихнул газету в карман.

Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями…

Они находились далеко, очень далеко от Европы.

Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край…

Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной… Вот как можно ощутить свое родство с этой землей!

И ехать дальше — от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.

— Шевелись, мил-лай…

Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый… А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома.

Двадцатые годы - image001.png

4

— И-ий-ёх! — вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.

Вдали показалась рощица, с краю — облезшие ветлы, а за ними березы, не утратившие прелести даже в конце октября, желтые листья на ветвях трепещут, точно бабочки.

Рощица приблизилась, мелькнули за стволами кресты и остались позади.

Кладбище…

«Что за примета? — подумал Славушка. — К добру? Не к добру?»

Вот и церковь, вот и дома…

Усталая Машка перешла на рысь, даже как-то весело бежит мимо палисадников, за которыми скучно стоят серые домики, мимо новенькой белой церкви, телега прыгает по ухабам, ныряет из колеи в колею, и Славушка понял — это конец пути.

— Чует дом, — хрипло произнес Федосей и кнутом указал на серые домишки. — Поповка.

— Какая Поповка? — спросил Славушка, с огорчением думая, что ошибся. — Деревня?

— Какая деревня? — пренебрежительно сказал Федосей. — Приехали. Успенское. А здеся у нас попы живут.

На крыльце одного из домиков пламенела девица в оранжевом, не по погоде легком платье, всматриваясь в проезжающих.

Федосей искоса взглянул на нее и помахал кнутиком.

— И поповны, — добавил он, натянул вожжи и свернул на деревенскую улицу.

За избами — лужок, проулок, палисадник, дом на высоком фундаменте, тесовая галерея вдоль дома, амбары, сараи, какие-то пристроечки…

— Приехали, — объявил Федосей, подъехав к галерее. — Тпру…

Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка.

— Надежда!

На крыльце появилась босая баба, в кацавейке с короткими рукавами, в клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте.