И вот Слава уже в поезде, в тесном и грязном вагоне, на обычной вагонной полке, с которой рассматривает окружающих его людей.

Солдаты в шинелях, мужики в зипунах, дряхлые бабки в кацавейках, унылые личности неопределенного вида и рядом прямо-таки римские центурионы в кожаных куртках нараспашку…

В разговоры Слава не вступал, с непонятным ему самому напряжением перебирал в памяти все, что произошло с ним в последние дни: громадный зал, который почему-то до сих пор называли Купеческим собранием, и пропуска, и песни, и речи ораторов, селедки и жиденький суп из разболтанного пшена, брошюры и газеты… И самое главное — встреча с Лениным.

…Невысокий человек в черном пальто. Идет очень быстро. Стремительно. Точно его несет ветер. Нет, он сам ветер!

Все ближе, ближе…

Слава узнает его и не верит своим глазам…

Всего несколько дней назад Слава Ознобишин видел и слышал Ленина на съезде комсомола — и вот теперь, здесь, совсем рядом…

Слава прижался к стене.

А Ленин как будто и не видит мальчика, так стремительно он идет. Еще мгновение, и он скроется.

Но он останавливается и вглядывается в мальчика.

— Где я вас видел?

— Я… я слушал вас…

— Да-да-да. На съезде молодежи. Помню, помню. То-то я смотрю…

Он протягивает руку. Он протягивает Славе руку!

— Здравствуйте, товарищ.

— Здравствуйте, товарищ Ленин.

Быстрый взгляд. Быстрый пронизывающий взгляд.

— Вы откуда?

— Из Орла…

Еще один стремительный взгляд.

— А кто ваши родители?

— Отец убит на войне, мать учительница. Педагоги.

Он улыбается. Но это не просто улыбка, это улыбка необыкновенного всепонимания.

— Мои родители тоже были педагоги. Вы где работаете?

— Я секретарь волкомола.

— А сколько у вас комсомольцев?

— Человек триста.

— Это же громадная сила. А что вы будете делать по приезде?

— Учиться…

Ленин улыбается:

— Самое большое зло — разрыв книги с практикой жизни. Учиться! Связывая каждый шаг своего учения, воспитания и образования с непрерывной борьбой против старого эксплуататорского общества…

Учиться, связывая каждый шаг с борьбой. Пока не побьем Врангеля до конца, пока не взяли Крыма всего, до тех пор военные задачи на первом плане. Армию надо подготовить к весне. Всякий шаг помощи, который оказывается Красной Армии в тылу, сейчас же сказывается на настроении красноармейцев…

От его взгляда нельзя укрыться.

— Вам понятно, что сейчас делать?

— Да… Владимир Ильич.

— Усилить хлебные заготовки, собрать лишние пуды хлеба…

Он говорит о нищенстве, а видит страну, залитую электрическим светом, поднятую тысячами тракторов, страну тысячи солнц…

И совершенно просто:

— Так и передайте своим товарищам. — Он виновато улыбается. — Извините, дела… — Протягивает руку. — До свиданья, дорогой товарищ…

— Ваш билет?

Он предъявлял билет.

— Одолжите кружечку?

Он одалживал кружку.

— Позвольте подвинуться…

Все было несущественно. Он был устремлен к таким высотам, двигался по такому пути, на котором всякие билеты и кружки не имели никакого значения.

Стены выбелены известью, квадратная выбеленная печь подпирает выбеленный потолок, продолговатый дощатый стол, серые скамейки, щербатый пол, простые геометрические пропорции, чистота; от всего веет холодом, хотя печь щедро натоплена Григорием.

Он не только сторожит помещение, Григорий самим Быстровым поставлен охранять чистоту учреждения, стоящего на страже революционных завоеваний.

Слава лишь позавчера добрался домой. Стоял темный осенний вечер, ветер только что не стегал по крыше ветвями деревьев, трепал их, пригибал, сердитый сухой ветер, в камень превращающий землю. Туч не было, если и показывалось издали темное облачко, ветер гнал его по небу, как вспугнутого пса.

Вечер, ветер, и все-таки светится у Астаховых оконце, одно-единственное оконце, не иначе как Вера Васильевна проверяет французские вокабулы, начертанные в тетрадках Прошками, Тишками и Мишками — рекрутами новой нарождающейся армии.

Слава миновал крыльцо, ступил на мягкие доски галереи, и — надо ж так! — первым встретился тот, кого он меньше всего хотел встретить.

— С прибытием, Вячеслав Николаевич! — язвительно приветствовал его Павел Федорович. — Из каких это вы палестин?

— Из Москвы, прямо со станция.

— От самого, значит, товарища Ленина? — не без иронии продолжал Павел Федорович. — Напросвещались сами и теперича прибыли просвещать нас, дураков?

— Да бросьте вы! — с досадой отозвался Слава. — Я на самом деле видел Ленина и говорил с ним, и шутки тут совсем ни к чему.

Он не стал задерживаться возле того, с кем ему предстояло бороться, — не день, не два, а долго, и с переменным успехом, хотя в конечном исходе сомнений у Славы не было.

— Позвольте…

Он не стал обходить Павла Федоровича, тот сам отступил в сторону.

— Ну иди, иди к матери, выкладай ей про Ленина, — хохотнул он вслед Славе. — Может, вам и посытей будет с им, хотя, говорят, сам-от тоже брючки подтягивает…

Как Слава и предположил, Вера Васильевна сидела за столом, перед ней теплилась коптилка, в блюдце с конопляным маслом горел, потрескивая и чадя, скрученный из ваты фитилек.

— Мамочка!

— Наконец-то…

Как мог он так долго быть без нее!

— А где Петя?

Петя тут же лежит, прикорнув на лежанке, спит, чуть посапывая, чуть улыбаясь, снится ему что-то хорошее, доброе, простое, такое, каков он сам.

Слава не удержался, позвал:

— Петя…

Тихо позвал.

— Ох, нет, нет, не буди. Намаялся он за день, теперь, когда Федора Федоровича нет в живых, ему приходится отрабатывать свой хлеб…

Вера Васильевна провела руками по плечам сына.

— Заходил к деду?

Ее мало интересовала общественная деятельность сына.

— Дед читает Библию, перебирает старые письма, в общем, не унывает.

— Голодает?

— Как все.

— Он мне что-нибудь передавал?

Славу вдруг поразило, что дед так ничего и не передал Вере Васильевне, ни слова привета, точно ее не существовало.

Слава уклонился от ответа.

— Он подарил мне Евангелие.

— Евангелие?

— Сказал, богу в течение веков приписывались самые умные изречения.

— И ты взял?

— Что ты, мама!

— Напрасно, там много мудрых мыслей, и, главное, это очень утешает человека.

— Я не нуждаюсь в утешении.

Гордости Славе не занимать стать. Неожиданно к гордости примешалась жалость. Он не нуждается. Ну а мама… Нуждается в утешении? Очень даже нуждается! И он почувствовал себя виноватым перед мамой. Сам-то он привез ей хоть что-нибудь? Хоть пустяк какой-нибудь?… Как же это он так оплошал?… И вспомнил: кто-то в общежитии поделился с ним, подарил пачечку сахарина. Он порылся в кармане, протянул матери.

— Это тебе. Больше я ничего не смог достать.

— Спасибо, мне больше ничего и не надо.

Он видит, маме приятно, что он о ней не забыл.

— Ты хочешь есть?

Вера Васильевна принесла хлеб и молоко.

Только сейчас Слава почувствовал, как проголодался. Молоко густое, холодное, должно быть, стояло и сенях, но хлеб какой-то странный, горчит и хрустит на зубах.

— Что это за хлеб?

— С лебедой, — объяснила Вера Васильевна. — С хлебом плохо. Как-то сразу стало не хватать. Собрали мало, недород, а следующий год, говорят, будет еще хуже…

— Каким будет следующий год — никто не может сказать, — рассудительно произнес Слава, давясь хлебом. — Не будь пессимисткой.

Вера Васильевна постелила Славе на диване, с едва он коснулся простыни, как стал стремительно засыпать.

Но тут до него донесся вопрос:

— А Лиду? Тетю Лиду ты видел?

Маму, разумеется, интересовало, заходил ли Слава к Арсеньевны, спрашивать не хотелось, однако Слава молчал, и ей пришлось спросить: