Прасковью Егоровну поразил второй удар.

Утром Нюрка пришла помочь одеться, а старуха ни ногой, ни рукой.

— М-мы, м-мы…

Лупит глаза, истолкла бы Нюрку глазами, а ни ударить, ни толкнуть…

Старуха лежала на кровати и беззвучно плакала.

Нюрка из себя выходила, до того старалась угодить, не хозяйке, хозяину, — подмывала, переодевала, стирала, родную мать так не ублажают, как она обихаживала… Эх, если бы стала старуха свекровью!

Что бы делал Павел Федорович без Нюрки, запаршивела бы мать, сгнила, уж так старалась Нюрка, так старалась, но не помогло ей ее старанье, двух месяцев не прошло, как Павел Федорович велел ей уходить со двора.

Два дня Нюрка обливалась слезами, потом ночью, никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощалась, исчезла. Вечером собрала еще ужин, а завтрак подавала уже Надежда.

Вскоре Успенское покинули пленные. Шел дождь, все нахохлившись сидели по своим клетушкам, когда к дому подскакал Митька Еремеев, волостной военный комиссар, свалился с седла, привязал коня к забору и побежал искать Павла Федоровича.

Тот в сарае перетягивал на дрожках клеенку.

— Гражданин Астахов, где ваши пленные?

— Известно где, один в поле, другой чинит шлею.

— Потрудитесь обеспечить незамедлительную явку в военкомат.

Еремеев серьезен до суровости. Павел Федорович даже струхнул: время суровое, государства воюют, заложникам приходится плохо.

Однако своя рубашка ближе, отправил Шлезингера, послал Петю за Ковачем и принялся ждать, что обрушится на головы злосчастных австрийцев.

Но обрушилось не на них, а на Астаховых. Пленных репатриировали.

Петер спокойно, по-крестьянски, принялся собираться в дорогу, вытряхнул вещевой мешок, сложил пожитки, смену белья, пуговицы, катушку, иголку, попросил и получил флягу меда, детям подарок из России, то улыбался, то озабоченно вздыхал и все поглаживал Петю по голове; зато Франц вдруг загрустил, дала себя знать немецкая сентиментальность, возвращается в Вену, в свою прекрасную Вену, где его ждут две прекрасные веселые девушки, каждая из которых готова, по его словам, выйти за него замуж, и вдруг заявляет, что в России остается его сердце.

Вечером он пригласил Славушку пройтись на Озерну, проститься с рекой, в которой вода смешалась с его слезами.

Они посидели на бережку у камней.

— О мой прекрасный Вятшеслаф Николаевитш, на все есть свой порядок, чего я желаю и вашему многострадальному государству… — Франц даже всхлипнул. — Неужели мы с вами никогда не увидимся?!

— Почему же? — утешил его Славушка. — Революция произойдет во всем мире, мы будем ездить друг к другу…

— О! — только и сказал Франц.

Они помолчали, один думал о своем конфекционе, другой — о мировой революции.

Не хватает рабочих рук, на Веру Васильевну Павел Федорович не покушался, она занята в школе, охранная грамота, выданная на ее имя, спасает хозяйство Астаховых от разорения, вся надежда теперь на Федосея и Петю.

Павел Федорович не прочь заставить работать и Славушку.

— Ты не съездишь в ночное? — спрашивает он.

— Пожалуйста…

Павел Федорович воображает, что пробудил в Славушке совесть, принудил пасти лошадей, что ж, Славушка и в самом деле будет пасти, но есть у него дело поважнее, разговор пойдет не о русалках, нужно хорошенько повыспросить ребят, у кого спрятан хлеб. Москва голодает, нужно помочь исполкому найти хоть триста, хоть двести, хоть бы сто пудов хлеба.

Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать — не до нее.

Спросит Надежду:

— Накормлена?

И ладно, и все в порядке.

А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать.

Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а пока что быть ей при всех орденах и регалиях.

Она пошевелила рукой, замычала.

Павел Федорович похлопал мать по плечу.

— Все в свое время, мамаша.

В обед собрался из дому.

— Покорми, — наказал он Надежде. — И последи, чтоб не обмочилась. Сегодня это ни к чему.

В сенях покричал Славушке:

— Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?…

— Чего?

— Никуда не уходи, понадобишься. — Подумал, усмехнулся: — Прошу. Как мужчина мужчину.

Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле, только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время.

— Чего это ты месишь?

— Пирог.

— Какой пирог?

— Хозяин велел.

С мясом, с яйцами, на коровьем масле… По какому поводу пир?

Вот оно… Вот она! Нечто бело-розовое… Бело-розовое лицо. Как пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна. Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней.

— Давай, давай, — на ходу говорит мальчику.

Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй…

Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне.

Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все понимает. В глазах ее бешенство.

Павел Федорович виновато улыбается.

— Простите, мамаша…

Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы есть еще свое особое название — «Утоли моя печали», ладонью смахивает с нее пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет Марью за руку, становятся на колени.

— Благословите, мамаша.

Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых глазах ненависть.

— Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник…

Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется лужица.

— Свинья вы, мамаша…

Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит.

— Идем!

Это и невесте и Славушке.

Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь, но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву, проулками меж поповских домов.

— Постучи к отцу Михаилу, — приказывает он мальчику, но поп сам выходит навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и все четверо заскакивают в церковь.

Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь, прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с прозеленью ризе.

Дьячок Беневоленский раздувает кадило.

— Давай, давай, — торопит жених.

Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги.

— Держите!

Славушка, оказывается, шафер!

— Во имя отца и сына… — скороговоркой произносит отец Михаил. — Набегут бабы, не оберешься шума… И святаго духа… Вячеслав Николаевич, прямее держите венцы над головами!

Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых руках венцы, похожие на бутафорские короны.

Смешной обряд… Венчались как воровали.

Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику.

— Распишитесь свидетелем…

Перо рвет бумагу.

— Поаккуратней!

Павел Федорович сует дьячку деньги.

— С законным браком, — поздравляет отец Михаил.

— А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем…

— Если возможно, мяса, — просит отец Михаил. — Мукой я обеспечен.

Беневоленский наклоняется к Славушке:

— Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет…

На кухне накрывают стол.

— Садитесь, — приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять — Славушке: — Позови мать.