— Это твой отец? — спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.

— В них надо бросать бомбы, — сердито ответил Шифрин. — Его уже ничем не исправишь.

Остановились перед мрачным особняком.

Шифрин опять поколебался.

— Ты извини, — произнес он, — мы живем в подвале.

И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать…

В двух полуподвальных комнатах ютилось — Ознобишин не пытался их сосчитать — такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал бы здесь бременем.

— И все это твои? — удивился Ознобишин.

— Да, — сконфуженно признался Шифрин. — Братья, сестры, тетка, племянники отца…

И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи, околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской, и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.

— Будем спать? — спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.

— Кого это ты привел, Давид? — спросил в темноте женский певучий голос.

— Товарища по партии, — ответил Шифрин и тут же строго сказал: — Спи, спи, поздно, люди давно уже спят.

Лежа в темном душном подвале, Ознобишин вдруг понял, почему Шифрин не звал его в гости: Давид стыдился своей семьи, стыдился своего отца, и хотя умом Слава понимал Давида, сердцем не мог его оправдать, — жизнь дает нам лишь одного отца и одну мать, и, какие бы они ни были, человек не смеет стыдиться своих родителей.

6

Слава проснулся спозаранку и, сидя на узеньком диванчике, ждал, когда начнут просыпаться женщины и дети. Постепенно в комнатах началось хождение, обитатели подвала о чем-то говорили, ссорились, взвизгивали, кричали, но Слава не понимал их языка.

А утро все не наступало, и Слава понял, что здесь оно так никогда и не наступит, дневной свет не проникал в подвал, люди здесь обречены на вечные сумерки.

Давид сконфуженно протер глаза, прикрикнул на детей:

— Шмаровозы, тихо! Собираетесь вы в школу или не собираетесь? — Крикнул одной из женщин: — Накорми их и отпусти. — Повернулся к Славе: — Сейчас позавтракаем и пойдем…

Женщина с рыжими всклокоченными волосами, кое-как подколотыми шпильками, поставила на стол блюдо с мелко нарубленной свеклой и тарелку с пышками неопределенного цвета, разложила по тарелочкам свеклу, положила на каждую по одной пышке, сдвинула на край стола валявшиеся лоскутья и усадила детей.

— Присаживайтесь, будьте любезны, — предложила она гостю. — Извините, курочки у нас нет.

А Славе не терпелось уйти. Такого нищенства и такой грязи он не встречал даже в деревне.

— Садись, поешь, — пригласил Давид Славу. — Хлеб, конечно, не деревенский, но есть все же можно…

Вот когда до Славы дошли вопли рыжебородого еврея о хлебе! Для такой оравы нужно шить фуражки с утра до вечера.

И кем же тогда является Давид, ничего не предпринявший для того, чтобы вернуть отцу конфискованные буханки? Фанатиком или героем? До чего все непросто…

— Ты извини меня, — признался Шифрин, — не хотелось показывать тебе это свинство.

— Ой, боже мой! — закричала вдруг седая женщина в папильотках, Слава догадался, что это мать Шифрина. — Отца забрали в каталажку, а ты сидишь тут и ничего не делаешь, чтобы спасти отцовский товар!

— Я пойду, — сказал Слава. — Спасибо за гостеприимство.

— Извини, — сказал ему Шифрин в спину. — Не могу я спасать эти чертовы картузы.

И все-таки Давид чувствовал себя неуверенно, с отцом он поступил, может быть, и правильно, но перед братьями и сестрами в чем-то был виноват.

Небо было пасмурно, моросил дождь, день в городе давно уже начался, по улицам сновали прохожие, немногочисленные продовольственные лавки были уже открыты, и белели наклеенные на стены свежие номера газет.

Слава дошел до Болховской улицы, свернул в грязный переулок, отыскал дом, где они с Чижовым остановились, попутчики его отсутствовали, достал из мешка документы и поспешил в совнархоз.

В топливном отделе царила обычная толчея, и не посчастливься Славе встретить здесь накануне добрую фею, долго бы ему тут пришлось мытариться со своим требованием на керосин.

Барышня сразу узнала Славу и сама пошла с его требованием к начальству.

— Вот и все, — сказала она, возвратясь. — Григорий Борисыч разрешил отпустить два, да я еще сделаю полпуда…

И тут же, на глазах у Славы, к резолюции «выдать два пуда» приписала «с половиной».

— Я же вижу, что вы не для себя, — деловито пояснила она. — Нас тут одолели всякие жулики, выпрашивают для школ, для больниц, а потом торгуют на рынке…

Слава подумал, что такую девчонку, светловолосую, худенькую и, должно быть, голодную, невозможно подкупить.

Она тут же выписала ордер, велела Славе расписаться в расходной книге и пожелала ему счастливого пути. Оставалось только ехать на склад и получить драгоценную жидкость.

Слава снова отправился к себе на квартиру. Чижов и Евстигней не появлялись. Слава решил позавтракать, запустил руку в торбу, нащупал ситники и… отдернул руку.

Его пронзило такое острое чувство раскаяния в том, что он ест хлеб, а рядом кто-то голодает, что он не смог совладать со своим внезапно возникшим желанием. Конечно, Чижов разозлится… Черт с ним! Он торопливо вытащил все ситники один за другим. Три, четыре… сунул в свой дорожный мешок и зашагал к совнархозу.

Слава поднялся в топливный отдел. Там царила все та же толчея, посетителей даже прибавилось. Анемичная барышня сидела на своем месте.

Она удивленно взглянула на Славу.

— Вы что?

— Можно вас попросить…

— У вас все в порядке, идите, получайте…

Слава оглянулся на входную дверь.

— На минуточку?

Он нерешительно двинулся к двери, барышня пошла следом за ним. На лестнице никого не было. Слава торопливо полез в мешок и подал барышне ситник, он был уверен, что она голодна.

Однако у нее тут же сузились глаза и побелели губы.

— Да вы что… — Она рассердилась и перешла на «ты». — Да как ты смеешь? Ты думаешь — я голодная? А еще комсомолец! Да, я голодная, — призналась она с удивительной прямотой. — Но я такая же комсомолка, как и ты. Думаешь, прибавила керосина, чтобы ты мне что-нибудь дал? Дурак! Я же сразу разобралась, что ты не жулик, а действуешь, как жулик…

Слава никогда бы не подумал, что эта барышня, сидящая целыми днями за канцелярским столом, такая же комсомолка, как и он сам, в его представлении как-то не совмещались принадлежность к комсомолу и канцелярская деятельность, а девчонка давала ему урок принципиальности, и ему тем более хотелось поделиться с ней хлебом.

— Чего ты злишься? — сердито сказал он. — Я же вижу, как у вас в городе. Я из деревни. Пойми, у нас все-таки больше хлеба, я по-товарищески…

Но барышня распалялась все сильнее.

— А я тебе вот что скажу по-товарищески, — пробормотала она, не слишком поднимая голос, чтобы не привлечь к себе внимания. — Иди и не суй мне своих булок, а то пойду и скажу, что ты давал взятку, сразу полетит ордер…

Она способна была пожаловаться, Слава испугался за свой керосин, склонился над мешком, запихивая туда ситник, а когда поднял голову, барышни уже не было, только дверь стукнула перед его носом.

Обескураженный Слава побрел на квартиру Шифрина.

Давида уже не было, но остальные обитатели подвала и не думали расходиться.

У стола сидел недавний сосед Славы по тюрьме, отец Давида, и как ни в чем не бывало мастерил очередную кепку, и на рыжей его бороде дрожала черная нитка.

— Кто там? — Он поднял голову и сразу узнал Славу. — А, товарищ по партии.

— Давида нет? — спросил Слава, лишь бы что-то сказать.

— Давид уже борется с классовым врагом, — сказал старший Шифрин. — Ищите его в милиции.

Тут из соседней комнаты выплыла мать Шифрина, все еще не причесанная, но уже без папильоток.

— Вы? — осведомилась она у ночного постояльца. — Или вы у нас что забыли?