Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью. Последние причуды осени.

Федосей приколачивает у крыльца отставшую дощечку — тюк-тюк по гвоздику, тюк-тюк по гвоздику…

Вот уж кто заботится о сохранности астаховского дома, будто век ему в нем коротать!

Нет, чтобы подумать о себе, — полураздет, полуразут, ведь зима на дворе…

— Боишься, Федосыч?

— Кого?

— Зимы, Федосыч.

— А чего ее бояться? Смена времен…

Слава в Успенском, получил недельный отпуск «по семейным обстоятельствам» — «надо повидаться с мамой, тысячу лет не видел», — да и, кроме мамы, есть с кем еще повидаться, а сам все говорит и говорит с Федосеем…

Вошел в дом, в комнату, где жили мама и Петя, мама сидела за столом, проверяла тетради.

— Откуда ты?

— Приехал повидаться с тобой.

— Но ведь и не без дела?

— Без дела!

Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы…

— Надолго?

— На неделю.

— Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием…

Какая мама хрупкая и трогательная! Он давно уже перерос маму, впрочем, не так давно, — давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка…

— Ну а как вы?

— Как видишь, живем.

Мама не вдавалась в подробности.

Достал из портфеля коробку конфет и бутылку сухого крымского вина — скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.

Мама укоризненно покачала головой:

— Ты бы лучше купил себе носки.

— Петя на хуторе?

— Как всегда.

— Кто вместо Ивана Фомича?

— Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.

— Ирина Власьевна уехала?

— Еще летом.

— А как он с тобой?

— Вежлив и равнодушен.

Разговаривали обо всем и ни о чем, перескакивали от предмета к предмету.

— Мама, я пройдусь?

— Ну вот, а говорил, что приехал к нам.

Заходит к Тарховым. Отец Валерий возится в огороде. Соня играет на старом клавесине. Нина читает.

Идет навестить Введенского. Дверь забита крест-накрест досками. Уехал? Слава об этом еще не слышав.

Не выдерживает и заходит в исполком, хотя дал зарок не появляться попусту в исполкоме.

Там мало что изменилось, за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за столом Быстрова Данилочкин.

— Прибыл порастрясти наш молодятник? — спрашивает Данилочкин.

— Да нет, Василий Семенович, — отвечает Слава. — Отпуск, приехал повидаться с мамой. Погуляю немножко, отосплюсь.

— Добро, — соглашается Данилочкин. — Да и за девками пора уже тебе бегать, эвон как вымахал, был воробьем, а стал соколом.

— Ну какой из меня сокол, — смеется Слава.

Однако он не избегает встреч, нет, не с девками, а со старыми товарищами, заходит к Ореховым, к Елфимовым, к Кобзевым, все уже повзрослели, у каждого свои интересы, но с Ознобишиным говорят охотно и откровенно.

Вечером мама отпраздновала приезд Славы, вернулся с хутора Петя, сели за стол втроем, откупорили вино, разлили по чашкам.

— Я даже вкус вина забыла, — сказала мама.

Утром Петя позвал Славу на хутор:

— Походим по саду, поможешь перебрать яблоки.

— Попозже, — сказал Слава. — У меня в Успенском дела.

Павел Федорович выглядел пришибленным, еще сильнее пожелтел лицом. Зато Марья Софроновна располнела еще больше.

— Завтракать с нами, — пригласила Марья Софроновна.

Слава отказался:

— Меня Сосняков ждет.

Соснякова помянул ради отговорки, но тот сам неожиданно пожаловал к Астаховым.

— Слав, чего ж ты, второй день здесь, а в волкомол не заходишь?

Волкомпарт и волкомол помещались уже в разных комнатах, дядя Гриша нашел себе вдову, переселился, в его половине расположился волкомпарт, а волкомол остался в старом помещении.

— Просторно стали жить, — похвалил Слава.

— Полный порядок, — самодовольно подтвердил Сосняков.

Новый стол в волкомоле, новые стулья и незнакомая девица с русой косичкой и в белой блузочке.

— А это кто?

— Технический секретарь.

— Откуда?

— Из Коровенки, Таня Савичева.

— Что-то не помню.

— А мы ее недавно приняли в комсомол.

При Ознобишине технического секретаря не было, сам справлялся со всей канцелярщиной, волкомол при нем часто бывал на замке, а теперь, видно, девчушка эта сидит здесь весь день.

— На какие шиши ее содержите?

— За счет волнаробраза, числится уборщицей школы.

— Дела наши хочешь посмотреть? — Соснякову явно хотелось похвастаться своей канцелярией. — Дай-ка, Таня, папочку с протоколами.

Таня распахнула дверцы шкафа, этого, должно быть, и хотел Сосняков, все дела разложены по полочкам, по папочкам, полный порядок.

Протоколы Слава не стал смотреть, заговорил о том, что его больше всего волновало.

— Что-то от тебя комсомольцы бегут? — упрекнул он Соснякова.

Тот хмыкнул.

— Случайные люди, настоящие никуда не денутся.

И в чем-то прав, те, кто держится за комсомол, не будут манкировать собраниями или месяцами не платить членские взносы, Сосняков наводит в своем хозяйстве порядок.

— Ты надолго? — спросил Сосняков.

Слава соврал:

— Завтра или послезавтра уеду…

— Значит, у тебя к нам ничего? — обрадовался Сосняков.

— Видимо, так…

Вечером Слава добрел до избы Денисовых, на крыльцо выбежала девчоночка лет десяти, худенькая, белобрысенькая, сестра Маруси, нетрудно угадать.

— Вам чего?

— Тебя как зовут?

— Верка.

Так же, как маму, хорошее предзнаменование.

Он решился:

— Маруся дома?

— Корову доит.

— А ты можешь ее позвать?

Хихикнула. Смешливая какая. Нырнула в сени, и Слава с ужасом услышал, как она еще в сенях закричала детским пронзительным голоском:

— Маруська, слышь, тебя жених спрашивает!

Слава готов сквозь землю провалиться, и убежать невозможно…

И вот появилась Маруся.

На ней розовая кофта, черная юбка и черные туфли, значит, принарядилась, летом женщины в селе ходили босыми.

Слава смотрел на нее во все глаза. Нельзя сказать, что очень красива. Узкое лицо, высокий лоб, коричневые вразлет брови, карие глаза, прямой нос, тонкие бледные губы… Нет, не особенно красива, но чем-то так мила, что Слава не представляет себе, что другая девушка может нравиться ему сильнее Маруси.

— Ты что сегодня делаешь вечером?

— Ничего.

— Может, пойдем… в избу?

— Там отец с матерью.

— А куда ж…

Вечер вступил в свои права, все погрузилось в тень, в темь, только на выгоне пела-разливалась гармошка, и девки, взвизгивая и вскрикивая, тараторили частушки.

— На реку, что ли, — сказала Маруся. — Там, кроме лягушек, никого.

Спустились к Озерне, нашли валун и полночи просидели на камне. У ног журчала река, постанывала вдалеке гармошка, лениво лаяли на селе собаки.

Слава решил поразить Марусю немыслимо красивыми стихами о жемчужных морях, быстрокрылых кораблях и дерзких капитанах, однако Маруся осталась к ним равнодушна, и тогда Слава осмелился ее поцеловать, Маруся ответила, Слава целовал Марусю, как маму, осторожно, нежно, почтительно, а Маруся целовалась отрывисто, торопливо, едва прикасаясь губами, как целовала иконы, когда, будучи девочкой, прикладывалась к ним в церкви.

Когда они поднялись к избе Денисовых, розовая кромка зари занималась уже над горизонтом.

Маруся закинула руки за голову, потянулась.

— Ой, до чего ж мы с тобой… — Не договорила, поднялась на крыльцо. — Иди, заря. Скоро мне корову выгонять.

Дома его встретил Петя…

На этот раз он увел Славу с собой.

До Дуровки, деревни, где находится хутор Астаховых, две версты, хозяйничает там Филипп Егорыч, двоюродный брат Павла Федоровича. В Успенском он не показывается, он у Астаховых вроде приказчика, ничто ему не принадлежит, но за хозяйство радеет, как за свое собственное, а Федосей и Петя — работники при нем.