Вот все и роздано. Без особых происшествий. Даже без крика. Выполнил он свое поручение.

Спрыгнул на землю.

Жильцов смотрит на Ознобишина и весело и снисходительно.

— Отвоевался, Вячеслав Николаевич?

Отвечать Жильцову не надо. Тот понял все правильно.

— Подводу когда занаряжать, сегодня вечером али с утра?

— Пожалуй, лучше с утра, не хочется тащиться ночью.

А Сосняков упрямо не отходит от дверей.

— Славка, поди-ка сюда!

— Чего тебе?

— Жаловаться на тебя буду, — говорит Сосняков. — Вот так. Нельзя было давать ни Борщевой, ни Филатовой.

— Дети-то при чем?

— А при том! Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить и сбежать, будет надеяться, что все равно его семейка без помощи не останется.

Ознобишин не хочет спорить с Сосняковым, зерно у Борщевой и Филатовой уже не отберешь.

— Жалуйся, сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами, чтоб помогли вспахать землю солдаткам и вдовам, чтобы семена не ушли на сторону.

— Это мы и без тебя знаем, — процедил сквозь зубы Сосняков. — Ужинать опять к Васютину?

— К Васютину.

В голосе у Ознобишина вызов. Не хочется ему идти к Васютиным, но и к Соснякову не пойдешь.

— Пошли, Савелий Тихонович.

Их ждали у Васютиных. И щи дымятся в тарелках, и мясо на доске накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и…

— Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно…

И бутылка зеленого стекла блеснула на столе.

— Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду.

— Привыкать надо.

Жильцов и Васютин выпили.

Жильцов переспрашивает:

— Так когда поедем?

— Ночуйте, ночуйте у нас, — вмешалась хозяйка. — Женушки еще нет, торопиться не к кому.

— А я и не тороплюсь.

И вдруг его осенило: семена-то он роздал, но ведь это лишь половина поручения, надо быть уверенным в том, что зерно не пропито, не продано, не съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю.

— А знаешь, Савелий Тихонович, я, пожалуй, не поеду завтра, — неожиданно говорит Ознобишин. — Уж больно щи хороши, погощу у вас с недельку.

— Да господи, да хоть две, — сказала Васютина. — Хотите, мы вас на печке уложим?

— А что так? — поинтересовался Жильцов.

— Хочу посмотреть, как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму, чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил.

На другое же утро поступил донос. Не Ознобишину — Соснякову. Иван прислал за Ознобишиным посыльного.

— Срочно зовет в ячейку.

Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола.

— Вот убедись, кому ты помог. Борщева хлеб печет. С утра нажарила оладьев, а сейчас хлеб печет.

Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным.

В избе у Борщевых пахло хлебом.

— Как же так? — спросил Ознобишин. — Я же предупреждал?

Борщева развела руками, показала на детей.

— Исть просят. Не видели хлебушка с рождества, не совладала, обменяла десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем.

Ну что ей сказать?

— Смотри, хозяйка, обездолишь детей. Уж как-нибудь перебейся, зато осенью с хлебом.

И вдруг Борщева осмелела:

— А осенью опять придет отряд…

«И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка», — не сказал, только подумал Ознобишин.

— Скоро новый закон будет, — сказал он. — Не все будут отбирать.

Ему не верили, но и не возражали.

После посещения Борщевых Ознобишин понял, что медлить нельзя, если за два-три дня не отсеются, съедят зерно или пропьют.

За неделю, которую Ознобишин провел в Корсунском, каждый день он приходил к Жильцову еще до света, советовался, у кого взять лошадей, сам провожал мужиков в поле, кому угрожал, а кого слезно упрашивал, и к своему отъезду уверился, что большая часть зерна хоть и с грехом пополам, но высеяна.

Даже с Сосняковым расстались они мирно.

— Ты бы отлично сам со всем справился, — великодушно сказал Ознобишин. — Но отвечать-то перед волкомом мне.

— Какое имеет значение, — не менее великодушно отозвался Сосняков. — Важно, что засеяли, вот что важно, озимая рожь, конечно, лучше родится, но и яровая сойдет.

— Тебе, Иван, тоже пора в партию, ты старше меня, — сказал Ознобишин.

— Подумываю, Слава.

На сей раз ничем не попрекнули друг друга, дело было сделано и мир между ними восстановлен.

Вез Ознобишина в Успенское Вася Левочкин, его очередь на подводу.

— Смотри не гони лошадь, дорога плохая, — предупредил Васю отец и, ни к кому не обращаясь, пожаловался: — Только из пеленок, а уже начальство…

Ехали медленно, телега тонула в выбоинах, на колеса налипла грязь, пахло сыростью, овчиной, навозом, всю дорогу Ознобишин и Левочкин разговаривали о пустяках — что ребята по праздникам ходят в церковь, что блины хороши и без сметаны, что Сосняков в жизни никогда и никому не улыбнулся, что Катя Вишнякова собирается в Орел…

Доехали до оврага, он был полон грязи, внизу бурлила Озерна.

— Может, отпустишь? — искательно попросил Левочкин.

Ознобишин соскочил с грядки, потрепал мерина по лоснящемуся крупу, кивнул своему спутнику, зашагал вниз.

— Ладно, бывай…

Речка разлилась, мутная вода обманчиво кружила на перекатах, он глазами поискал прячущиеся под водой камни, ступил в воду, сразу вымок до щиколоток и пожалел — зачем отпустил Левочкина.

Заглянул по пути в исполком, за дверями молчание, все, должно быть, в разъезде, и заспешил домой.

В галерейке столкнулся с Верой Васильевной. Она всплеснула руками.

— Сейчас же разувайся!

Велела надеть шерстяные носки, дала шлепанцы.

— Сейчас нагрею чаю…

У нее нашлось даже малиновое варенье.

— Почему так долго пропадал?

— Сеял.

— Но ведь не ты же сеял? Петя, тот действительно…

Петя вместе с Филипповичем третий день жил в Дуровке, сеял на хуторе овес.

Слава напился чаю, прикорнул на маминой постели…

Ночью проснулся, и ему показалось, что он все еще в Корсунском, потом сообразил, что он дома, что Корсунское позади, и все равно, куда от него уйдешь?! Третий год оно с ним. С той злосчастной поездки, когда застрелили Алешу Корсунского. Почему он его вспомнил? Потом ездил открывать в Корсунском школу. Дом в сугробах, белый зал, полыхающий камин, бренчанье расстроенного рояля…

Он сделал в Корсунском все, что ему было поручено. Роздал семена, проследил за севом. Но это еще не все: семена, люди, тягло.

Смутно он ощущал, что за эти дни он приобрел что-то и для самого себя.

В комнате натоплено, как зимой, а снег на улице уже сошел, даже под кустами растаяли ледяные корочки. Слава приоткрывает форточку. Сильно пахнет землей, только-только проклюнувшейся травой, набухающими почками.

Наутро Слава идет в исполком. Как всегда, с утра там полно людей. Быстров отчитывает Данилочкина за то, что в Журавце затянулся сев, диктует Дмитрию Фомичу распоряжение сельсоветам взять на учет все косилки и одновременно читает какое-то предписание из уездного исполкома.

Слава останавливается перед Быстровым.

— Ну как? — только и спрашивает тот у Славы.

— Отсеялся, Степан Кузьмич…

Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит:

— Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами.