Семин и стал этим уполномоченным.

Тесный кабинетик, на столе школьная чернильница-непроливайка, школьная ручка, промокашка.

— Здравствуй, Василий Тихонович.

— Здравствуй… товарищ Ознобишин.

— Мне велел зайти… — к вам? к тебе? к тебе! — зайти к тебе Афанасий Петрович…

— Да, товарищ Шабунин звонил, — подтвердил Семин и откинулся на спинку стула. — Так что у тебя?

— Был в Рагозине, и, видишь ли… Быстрова, оказывается, убили!

— Почему же ты так решил?

— Сказал человек, который сам участвовал в убийстве…

Он не мог говорить с Семиным с той непосредственностью, с какой говорил с Шабуниным, поэтому и сосредоточился, чтобы возможно точнее передать подробности встречи с Выжлецовым.

— Погоди, пожалуйста…

Семин достал из стола пачку чистой бумаги и приготовился записывать.

Слава сосредоточился еще больше, слово не воробей, говорить надо ответственно, только то, что запомнил на самом деле.

Он рассказал, как происходили похороны, как вернулся с Быстровой, как Выжлецов попросил подвести, рассказал даже о разговоре с Сосняковым.

Семин все записывал и записывал, иногда жестом показывал, чтобы Слава говорил медленнее, и писал, писал, покрывая четким размашистым почерком листок за листком.

Слава надеялся, что Семин проявит хоть какое-то волнение, ведь он знал Быстрова не меньше Славы, возможно, именно Быстров давал Семину рекомендацию в партию, но Семин остался безучастным до конца рассказа.

— Все? — спросил Семин.

— Все, — сказал Слава.

— Пустое дело, — сказал Семин.

— Что — пустое дело?

— Все, что ты сейчас рассказал, — сказал Семин, — все это маловероятно.

Слава не верил своим ушам.

— Зачем же Выжлецову наговаривать на себя?

— Чтоб напугать тебя, — снисходительно объяснил Семин. — Участвуй он на самом деле в убийстве, никогда и никому бы об этом не рассказал. Думаешь, ему следом за Быстровым в петлю захотелось? Подтвердись твой рассказ, Выжлецову высшей меры не миновать.

— А все эти подробности?

Семин поиграл школьной ручкой, ловко покрутил, обмакнул перо в чернильницу и сделал на листке пометку.

— Послушай, Ознобишин, ты читал писателя Достоевского? А я читал. Не положено рассказывать о совещаниях в ЧК, но тебе скажу. Голикова знаешь?

Кто в Орле не слышал о Голикове? Это был, фигурально выражаясь, карающий меч пролетарской революции, а проще — недавно председатель Орловской губчека, а ныне начальник губернского отдела ГПУ.

— Так вот, Яков Захарович, — ну как же, для Семина Голиков просто Яков Захарович! — говорил нам на совещании: очень советую обратить внимание на писателя Достоевского, прочтете не без пользы, выдающийся криминалист. Поверишь ли, я пять ночей читал…

— С чем тебя и поздравляю. Только при чем тут Достоевский?

— А при том, что это только у Достоевского преступники приходят в следственные органы и сами каются в содеянных преступлениях.

Выжлецов оказался прав, не верил Семин Ознобишину.

— Но ведь Быстрова вынули из петли?

— Нервишки не выдержали, спился. У меня на эту тему множество донесений.

— Василий Тихонович, ты же знал Быстрова, разве он способен был полезть в петлю?

— Способен. Характерный случай перерождения. Оторвался от масс. Опустился. Что ему еще оставалось?

Славе вспомнилась остренькая мордочка Выжлецова.

Нет, Выжлецов не врал, он почувствовал свою силу…

Сердце Славы раздирала жалость к Быстрову. Пропасть так бессмысленно, зазря…

Глухое раздражение нарастало в нем против Семина. Он указал на пачку исписанной бумаги.

— Для чего же ты записал мой рассказ?

— Для архива, — любезно объяснил Семин. — На всякий случай. Может, когда-нибудь и пригодится.

Слава зло посмотрел на Семина.

— Значит, Выжлецов останется безнаказанным?

— Не было преступления, не будет и наказания.

— А я уверен, что Выжлецов преступник.

— С нашей, классовой, точки зрения, безусловно, преступник, — согласился Семин. — Пойми, Ознобишин, неужели ты думаешь, у меня в Рагозине и в Корсунском нет своих людей? Да и случись убийство, Афанасий Петрович не позволил бы оставить его безнаказанным.

— Значит, Выжлецова не за что судить?

— Почему не за что?! Я бы в первую очередь судил его за то, что он заморочил тебе мозги. Ведь вон как он к тебе подобрался! Вывел из равновесия, понадеялся, что сорвешься. Хорошо, что у тебя есть возможность прийти ко мне. Я же тебе объясняю: за сказки мы еще пока не судим.

— Но ведь самые что ни на есть мироеды шли за его гробом, я сам видел!

— Потому и шли, что не убивали. Ты психологически рассуди: если бы убили, сидели бы по своим закуткам и носа бы не казали, умер и умер, нас, мол, это дело не касается.

— А почему они его на кладбище провожали?

— А потому, что они его и мертвого боялись, своими глазами хотели видеть, как его закопают.

Семин убедительно рассуждал, Слава засомневался, неужели Выжлецов хотел на нем отыграться? Но если Выжлецов не убивал, тем хуже для Славы, Выжлецову удалось его обмануть, значит, Слава плохо разбирается в происках классового врага.

— Но ведь Выжлецов — враг? — о отчаянием спросил Слава.

— Враг, — согласился Семин. — Придет время, доберемся и до него, но пришивать ему убийство Быстрова даже политически вредно. Зачем превращать Быстрова в объект классовой ненависти кулаков и тем самым поднимать авторитет человека, изгнанного из рядов партии?

Семин оставался верен себе, точно он не с людьми имел дело, а в шахматы играл.

— Я пойду, — сказал Слава.

— Счастливо, — сказал Семин. — Если еще что-нибудь узнаешь, заходи.

— Ты какой-то бесчувственный, Василий Тихонович, — сказал Слава. — Я был о тебе лучшего мнения.

— А чувства и политика вещи несовместимые, — холодно ответил Семин и дал Ознобишину совет: — На твоем месте я бы с комсомольской работы ушел, при такой фантазии тебе лучше податься в писатели.

Все-таки у Славы создалось впечатление, что Семин чего-то недоговаривает.

Он нехотя повернулся к двери, и вдруг Семин его окликнул:

— Погоди-ка…

Слава остановился.

— Ну?

«Чем-то он меня сейчас огорошит?» — подумал Слава.

— Садись, садись, — приказал Семин, указывая на стул, сам встал из-за стола, поставил поближе к столу стоявшую в углу табуретку, заглянул в коридор и позвал: — Егорушкин!

На пороге появился красноармеец.

Семин прошептал ему что-то на ухо.

— Быстро! — вслух сказал Семин. — Во дворе не задерживайтесь, из двери в дверь.

Егорушкин исчез.

— Куда это ты его послал? — полюбопытствовал Слава.

— В КПЗ.

— Это что еще за КПЗ?

— Камера предварительного заключения.

— А кто там у тебя, в этой камере?

— Есть там один…

С него точно сдуло всякое благодушие.

— Ладно, не буду тебя мучить. Преждевременно привлекать тебя к следствию, однако медлить тоже рискованно, можно упустить…

Слава ничего не понимал.

— Что упустить?

— Ниточку… — Семин хитро прищурился. — Ты, Ознобишин, не удивляйся, я решил провести очную ставку.

— С кем?

— Сейчас увидишь.

В дверь аккуратно постучали.

— Можно! — крикнул Семин…

Дверь отворилась, и в сопровождении Егорушкина в комнату вошел Выжлецов.

Вот уж кого Слава никак не ожидал увидеть!

— Входите, гражданин Выжлецов, — произнес Семин безучастным голосом. — А ты можешь идти, — обратился он к Егорушкину. — Постой пока в коридоре.

Семин преобразился. Оказывается, Слава плохо его знал, это был совсем уже не тот Семин, который только что хоть и снисходительно, но доброжелательно разговаривал с Ознобишиным, он разом превратился в холодного, настороженного и расчетливого следователя, который если и не все знает, то обязательно все узнает.

— Садитесь, — пригласил он Выжлецова, как бы вовсе его не замечая.

— Покорно благодарим, — сказал Выжлецов.

— Садитесь, — повторил Семин так непререкаемо, что Выжлецов тут же сел, настороженно уставившись на Семина.