— А в общем давай спать, — закончил он, — двигайся поближе, под шинель…
Но сон не шел к Славе.
— Ты читал «Овода»?
— Угу, — ответил Андреев, засыпая.
— Понравился?
— Ничего…
— А кто принципиальнее, — спросил Славушка, — Овод или Базаров?
— Сравнил бога с яичницей, — пробормотал Андреев. — Слезливые сантименты и целое мировоззрение…
— А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем…
Андреев неожиданно сел.
— И правильно считают, — сказал он. — Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.
— Что ж, отказаться от книг?
— Не отказаться, а выбирать что читать. — Андреев вытащил из кармана записную книжку. — Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? «Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками». Запомни. «Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует». Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу…
Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее — горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился.
Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов.
Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.
Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.
— Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма — Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет…
— А когда ехать? — спросил кто-то из угла.
— Сегодня, — сказал Кобяшов. — Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами.
Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас… Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем…
— Запишите меня, — нарушил молчание Андреев, — я еду.
— И я, — тут же сказал Слава, — и я!
— А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? — спросил Кобяшов.
— А хоть бы он, — сказал Андреев, указывая на Славу. — Ознобишин.
— Но я тоже еду, — возразил Слава.
— Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, — сказал Кобяшов. — Тебе нет шестнадцати.
Слава пытался возражать:
— Какое это имеет значение?
— Потому что война — это не игрушки, — сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. — Не спорь, пожалуйста.
— Так кто ж еще? — спросил Шульман.
Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района.
— А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? — неожиданно спросил кто-то из железнодорожников.
— Я хотел, но не разрешает губкомпарт, — без запинки отозвался Кобяшов. — Можете справиться!
— Зачем, мы верим…
Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.
Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.
— Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен…
У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.
— Я не могу, у меня аппендицит, — отвечал он. — Всего только три месяца, как меня хотели оперировать…
— Товарищи, еще два человека! — воззвал Кобяшов.
— Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, — сказал Хватов, секретарь ливенского укома.
— А почему бы тебе самому не пойти? — вкрадчиво вмешался Шульман. — Ты же слышал, вагон уходит сегодня?
— Что ж, могу и сам.
Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи.
— Неужели боятся? — спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.
— Н-нет… — протянул тот. — Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары…
— Нет, товарищи, это из рук вон! — вдруг сказал Шульман. — Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально…
Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.
Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник.
— Все нормально, — сказал Андреев. — Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо…
Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание.
Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:
— Ни крошки, ты едешь на фронт.
Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш:
— Распишись. — Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. — Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата…
— Ты не жди нашего поезда, — сказал Андреев Славе. — Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой…
Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными.
Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант — он на нем почему-то остановил свой выбор, — и попросил его приглядеть за Славой.
— Вот и все, — сказал Андреев. — И еще два слова по секрету.
Они вышли в тамбур.
— Возьми…
Он протянул Славушке фунтик с конфетами.
Славушка возмутился:
— Да ты что?!
— Нет, это не тебе… — Андреев смутился. — Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол.
Вагон тряхнуло. Подали паровоз.
— Ну, бывай! — сказал Андреев. — Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. — Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. — И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду…
Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место.
