– Ты знаешь, как накормить старого друга, принц Элрик, – голос шелестел, словно порыв сильного ветра.

– Я кормил тебя и раньше, х’Хааршанн Старик-отец. – Мой двойник вложил окровавленный клинок в ножны и стоял, вытянув руки в жесте поклонения. – И буду кормить, пока жив. Таков наш уговор. Который ты заключил с моими предками миллион лет тому назад.

– А-хаааа, – глубоко вздохнул старик. – Мало кто об этом помнит. За столь изысканный пир я готов отблагодарить тебя. Чего ты желаешь?

– Кто-то призвал в этот мир твоих сыновей. Они плохо себя ведут. И причинили огромный ущерб.

– Такова их природа. Как еще им себя вести? Они так молоды, мои Десять сыновей. Десять великих х’Хааршаннов, гуляющих по мирам.

– Все так, Старик-отец. – Элрик взглянул на останки нациста. Как сокол оставляет от птицы одни только перья, так и Старик-отец сожрал смертного, оставив от него лишь окровавленные обрывки эсэсовской формы. – Но их привели сюда мои враги. Они угрожают мне и моим близким.

Старик-отец дрогнул:

– Без тебя я не смогу познать изысканный вкус плоти. Моим Десяти сыновьям найдется дело и в других мирах, ибо они вершат в них мою волю.

– Все так, великий Старик-отец.

– Никого не осталось, кроме тебя, милый смертный. Никто больше не знает, что любит есть Старик-отец.

В этот момент Элрик посмотрел вверх. Наши глаза встретились. Его ироничный издевательский взгляд заставил меня с отвращением отшатнуться. Я знал, что Элрик из Мелнибонэ лишь внешне напоминает человека, что его раса намного старше и кровожаднее моей. В моем мире на подобную дикую, садистскую жертву был способен лишь психически больной. Но для Элрика и таких, как он, это являлось частью привычного образа жизни, возведенной в степень искусства, и они наслаждались им, как прекрасным зрелищем. В Мелнибонэ восхваляли жертв, умерших «стильно», тех, кто лучше других развлек зрителей перед смертью. Совесть не мучила Элрика за то, что он сейчас совершил. Дело было привычное ему, да к тому же необходимое.

Старик-отец, похоже, оспаривал ценность жертвы.

– Захочешь отведать еще, благородный Отец? – вкрадчиво спросил Элрик безо всякой угрозы. Старик-отец помнил вкус смертной плоти и жаждал испробовать ее снова.

– Пойду к сыновьям, – сказал он, прощаясь. – Они тоже насытились.

Вихрь алого пламени превратился в округлую тучу; она вознеслась к далекому своду пещеры, а затем опускалась во тьму, пока не исчезла, оставив за собой едва заметный рассыпающийся след розового света.

Я посмотрел на лагерь Гейнора. Там явно что-то заметили. Труги начали поглядывать в нашу сторону. Один из них бросился в центр лагеря, где Гейнор поставил свою невзрачную палатку, вбив колышки прямо в живой камень.

Похоже, смерть нациста оказалась напрасной. Старик-отец исчез.

Десять вращающихся воронок фосфоресцирующего света все еще охраняли лагерь. Омерзительный ритуал Элрика ничего не принес, лишь привлек к нам внимание гейнорской орды.

Отряд тругов двинулся в нашем направлении. Они нас не видели, но поиск не займет много времени. Я огляделся, ища путь для бегства. Оружие имелось лишь у Уны. Мой меч – в руках двойника. И я не знал, смогу ли в будущем относиться к клинку как раньше. Если у меня вообще есть это будущее.

Труги начали взбираться на скалы перед нами. Они учуяли нас.

Я поискал камень, чтобы бросить в них. Единственное оружие, что мне осталось. Оглянувшись, я увидел, как Элрик, совершенно изможденный, упал на колени. Успею ли я добраться до меча прежде, чем труги добегут до нас? Если я смогу снова взять его в руки…

Уна положила стрелу на тетиву и прицелилась. Пару раз она оглянулась через плечо, все еще не веря, что план Элрика не удался, что Старик-отец принял жертву и ушел, не оказав нам помощи, хоть и обещал.

Я заметил кое-что неподалеку от серого горизонта. Алая вспышка неслась к нам, все быстрее и быстрее, с громким бренчанием, словно кто-то перебирал струны огромной гитары, и звук усиливался и разносился по всему миру.

Элрик кое-как поднялся и подошел к нам. Он ухмылялся. Отфыркивался, словно волк. Глаза его жадно горели. Взгляд торжества; взгляд голода.

Он ничего не сказал, лишь посмотрел туда, где появилось алое облако. Туда, где по краям лагеря Гейнора плясали Десять сыновей.

Затем он вскинул голову, победоносно поднял Черный рунный меч и запел.

Я знал эту песню. Знал Элрика. Я был Элриком. Понял, что это значит. Понял, о чем в ней говорилось. Но не представлял, какой эффект она произведет. За свою жизнь я побывал на множестве концертов, но никогда не слышал столь невероятной красоты. В ней чувствовалась угроза, и триумф, и жестокая радость, и все же она была прекрасна. Казалось, я услышал, как поет ангел. Сложные мелодии и множество гармоний слились в этом странном голосе. Слезы затуманили взгляд. Рыдания подкатили к горлу. Я скорбел о смерти человека, убитого у меня на глазах. Я слушал голос горя, которого мир прежде не слыхал.

На малый миг от песни Элрика труги остановились.

Я посмотрел на Уну. Она рыдала. Она поняла нечто особенное о своем отце, то, что оставалось загадкой для меня и, вероятно, для него самого.

Песня набирала силу, и я понял: Равенбранд тоже поет вместе с Элриком. Мелодия была почти осязаемой. Она словно обнимала меня. Я понимал, насколько она сложна, тысячи разных ощущений одновременно проносились по моим жилам и пробегали по нервам. Она укрепила меня изнутри, но ослабила физически – я едва мог стоять на ногах.

А затем издалека, от самого серого горизонта, раздалась иная песнь. Оттуда, из скрытого от глаза источника, исходили тонкие лучи алого света. Словно алые пальцы или нити, они оборачивались вокруг скалистых колонн, простираясь через шеренги несметной армии. Гигантская рука протянулась над пещерой. Рука бога. А может, рука сатаны. Языки пламени сжались в кулак, и он ударил каждого из Десяти сыновей, они закружились и взвыли от ярости, сопротивляясь наказанию Старика-отца. Белый огонь торопливо рассеялся, но рука удержала его.

В лагере началась страшная суматоха. Гейнор выбежал из шатра и вскочил на слепого коня. Загудели трубы, застучали барабаны. Смятение охватило полуодетых людей, которые пытались сдержать лошадей. Слепые людоеды сбились в кучу, готовя оружие к бою. Лишь труги не мешкали. Многие из них бежали во тьму, прочь от Серых Пределов, пока Старик-отец собирал своих диких воющих сыновей. Пытаясь увернуться от его руки, они устроили еще больший переполох, подбрасывали в воздух валуны и с грохотом низвергали их на каменный пол пещеры.

Целое море огней плескало во все стороны: Гейнор потребовал больше света. Мы видели его – верхом на огромном коне-альбиносе, что закатывал слепые красные глаза и фыркал, нюхая воздух, прядал ушами, пытаясь определить источник звука. Гейнор управлял им коленями и одной рукой. В другой он держал меч цвета слоновой кости – меч, созданный чарами Миггеи. Он двинулся в нашу сторону, хотя вряд ли понимал, что происходит. Просто пытался вернуть дезертиров в лагерь. Его люди скакали следом, избивая пеших воинов, крича на них и создавая еще большую панику.

Двое нацистов ехали за тругами, которые готовились напасть на нас. Общаться на одном языке они не могли. Нацисты орали на своем. Труги кричали что-то в ответ.

Неожиданно Элрик вышел из укрытия и с огромной скоростью бросился вниз по склону, к нацистам.

Равенбранд он держал в правой руке. Меч взвыл, издав победный клич, и полоснул первого эсэсовца по щеке. Элрик стащил мертвое тело с седла и вскочил на коня, пришпорив слепое животное. Прямиком к другому, который уже пытался вернуться обратно. Но поздно.

Элрик взмахнул Равенбрандом, полагаясь на прекрасно сбалансированный меч, и точным ударом снес голову нациста с плеч, словно кочан капусты. Затем нагнулся, подхватил поводья и двинулся к нам, по пути разгоняя тругов.

– Лошадь для одного из вас, – сказал он. – Держите. Вторую добудете сами.

Я взял поводья и подвел коня к Уне. Она покачала головой и усмехнулась: