На протяжении этого века было украдено немало мирных снов, подобных моим. Так много благородных мужчин и женщин, честных душ, кому наградой стали лишь муки и жестокая смерть.

Вскоре мы увидели, как с молчаливого согласия церкви улицы Бека украсились портретами Адольфа Гитлера, канцлера Германии, в рыцарских сияющих доспехах на белом коне; в руках он нес знамя Христа и Святой Грааль, словно легендарный спаситель нашего народа.

Эти узколобые обыватели презирали христианство, они же сделали свастику символом современной Германии, и они были не прочь извратить наши самые святые идеалы и исторические образы, используя их в своих мерзких целях.

Мне кажется, у всех негодяев-политиков есть одна отличительная черта: они говорят о правах людей и надежде на будущее, подбирая такие фразы, что у избирателей слезы наворачиваются, и при этом всегда обвиняют в мировых проблемах кого-то другого. Ведут вечные разговоры об «иноземной угрозе», страхе перед «чужаками», «тайных агентах» и «нелегальных иммигрантах».

Я до сих пор слышу эти голоса в современной Германии, Франции и Америке и во всех остальных странах, которые мы когда-то считали слишком цивилизованными, чтобы допустить подобные ужасы.

Прошло много лет, но я все еще боюсь, что этот ужасный сон ко мне вернется и проснуться я больше не смогу. Сон, гораздо более реальный, чем сама реальность, сон без конца. Вечный сон. Сон, в котором я испытал всю сложность мультивселенной, во всем ее безграничном разнообразии и полноте, с возможностью причинять зло и способностью творить добро.

Возможно, это единственный сон, который у меня не украли.

Я все еще ждал повторного звонка Герти, когда, в начале 1934 года, в Бек приехал нежданный гость, и этот визит меня несколько встревожил.

Браки и прочие связи позволили нашей семье породниться с наследными правителями Миренбурга, столицы Вельденштайна, который аннексировали сначала нацисты, а потом и Советы. Родичи наши происходили из славян, но на протяжении сотен лет нас связывали с Германией общая культура, язык и старые традиции. Моя семья по обычаю проводила в Миренбурге по крайней мере несколько месяцев в году. Другие же родственники, к примеру дядя Рикки, в Германии опальный, предпочитали проживать там постоянно.

Правители Миренбурга не устояли перед новыми веяниями века. Они тоже пережили гражданскую войну, спровоцированную иноземцами, что всегда пытались захватить Вельденштайн. Власть перешла к семье Баде-хофф-Красны, но они скорее служили австрийцам, чем были независимыми правителями. Брачными узами они связали себя с фон Минктами, одной из величайших династий Миренбурга. Для мадьяров крохотная страна тоже представляла интерес. Сейчас Вельденштайном правил мой кузен Гейнор, его матушка слыла когда-то первой красавицей Будапешта и даже в почтенном возрасте обладала острым государственным умом.

Я знал тетушку и восхищался ею. Зрелая женщина умела произвести впечатление и правила доставшейся ей страной не хуже Бисмарка.

В последние годы она сильно сдала. Поднимающий голову фашизм привел ее в смятение и подорвал силы. Успехи Муссолини она считала мерзостью, а политические лозунги Гитлера, его амбиции и заявления – непостижимо мелочными и вредными. В последний раз, когда мы виделись, она сказала, что у Германии украли душу и Гитлер обращается к безжизненному телу германской демократии. Он никого не убивал. Он сам восстал из могилы, говорила она. И трупный яд быстро охватил всю страну, как эпидемия.

– И где теперь душа Германии? – спросил я. – Кто украл ее?

– Надеюсь, она в безопасности, – подмигнула тетушка, полагая, что я достаточно умен, чтобы понять ее намеки. И больше на эту тему она не сказала ничего.

Князь Гейнор Пауль Сент-Одран Бадехофф-Красны фон Минкт не обладал рассудительностью своей матушки, но унаследовал яркую мадьярскую внешность и шарм, с помощью которых разоружал своих политических оппонентов. Одно время он разделял политические взгляды матери, но вскоре пошел дорогой, в те дни выбранной многими разочарованными идеалистами: в фашизме он увидел ту силу, что сможет возродить измученную Европу и облегчить боль пострадавших в результате войны.

Расистом Гейнор никогда не был. Вельденштайн традиционно покровительствовал евреям (к цыганам же там относились не столь терпимо), и фашистские взгляды кузена, по крайней мере, то, как он их представил, походили скорее на взгляды Муссолини, чем Гитлера. Тем не менее лично я считал его идеи глупыми и отвратительными, этаким ханжеским попурри эксплуататорского класса. Они не соответствовали ни одной серьезной философской или политической традиции, пусть даже ими соблазнились такие мыслители, как Хайдеггер, основаны они были лишь на нескольких неверно истолкованных высказываниях Ницше.

Однако я смутился, когда он приехал ко мне в черном «мерседесе», украшенном свастикой, да еще и в форме капитана СС – «элитных» частей, считавшихся теперь главнее рёмовских СА, самых первых штурмовиков фрайкора, от которых Гитлер позже открестился. Повсюду еще лежал снег. Летом этого же года Эрнста Рёма и прочих соперников Гитлера по партии, ставших для него обузой, убьют во время так называемой «ночи длинных ножей». Самым заклятым врагом Рёма, чей быстрый подъем в рядах партийной элиты начался тогда же, был невзрачный мелкий ханжа Генрих Гиммлер, глава СС в вычурном пенсне, бывший специалист по куроводству – вскоре он станет вторым лицом после Гитлера.

Мой слуга Рейтер открыл перед ними дверь и, не скрывая пренебрежения, взял у моего кузена визитку. С сарказмом в голосе он объявил, что мы имеем честь принять у себя капитана Пауля фон Минкта. Пока неустрашимый Рейтер вел гостей по лестнице, Гейнора дважды назвали капитаном фон Минктом, сначала его водитель, а затем и прусский лейтенант Клостергейм, с худощавым лицом, напоминающим череп, и глубоко посаженными блестящими глазами.

В черной с серебром форме и черно-красной повязке со свастикой Гейнор выглядел импозантно и зловеще. Он был, как всегда, говорлив и весел и даже пошутил по поводу формы, пока поднимался за слугой по лестнице. Я пригласил его составить мне компанию на террасе перед ужином, как только он устроится в отведенной ему комнате и освежится. Предполагалось, что его водитель и секретарь Клостергейм поужинают в комнате для слуг. Клостергейма это, похоже, задело, но он ничего не сказал, как человек, которого оскорбляли так часто, что он перестал на это реагировать. Я порадовался, что он не будет ужинать с нами. Болезненная сероватая кожа, обтягивающая череп, делала его похожим на покойника.

Вечер стоял довольно теплый, луна начала подниматься, но солнце еще не зашло, и окружающий ландшафт наполнился серебристым блеском и таинственными кроваво-красными тенями. Наверное, это был последний снег в году, и я почти пожалел, что он скоро растает.

Прикуривая сигарету, я краем глаза заметил какое-то движение слева, и вдруг из кустов выпрыгнул крупный заяц-беляк. Он выбежал на багровеющую в лучах уходящего солнца лужайку и замер; посмотрел по сторонам, сделал еще несколько неуверенных прыжков. Заяц выглядел точно так же, как в моих снах. Я едва не позвал его, но инстинктивно промолчал. Побоялся, что нацисты решат, что я спятил, или, еще хуже, начнут меня в чем-то подозревать.

В то же время мне хотелось как-то подбодрить зайца, показать, что здесь ему не грозит опасность. Я чувствовал то же, что, наверное, чувствует отец к своему ребенку.

Наконец заяц окончательно решился и сиганул вперед. Я смотрел, как снежинки поземкой взметались в воздух вокруг лап зверька, пока он бежал к темнеющим дубам на другой стороне лужайки. Сзади раздался какой-то шум, я отвлекся, а когда посмотрел снова, заяц уже исчез.

Гейнор спустился на террасу в отличном вечернем костюме и взял из портсигара предложенную ему сигарету. Мы сошлись на том, что зрелище лучей предзакатного солнца, играющих на верхушках старых дубов и кипарисов, заснеженных крыш и покосившихся печных труб Бека, весьма пользительно для души. Мы почти не говорили, наслаждаясь видом, – Гёте непременно описал бы его в стихах. Я упомянул, что по лужайке пробежал заяц-беляк. Кузен отреагировал как-то странно. Пожал плечами и сказал: