Осторожно коснулась лезвия розовым пальчиком. Чуть провела, острая сталь мгновенно прокусила нежную кожу. Брунгильда молча смотрела, как на подушечке собирается капля крови, почти черная в слабом свете. Больно… Даже пальчик порезать, и то больно! Но разве эта боль сравнится с той, что терзает ее сердце?

Уже не колеблясь, она взялась за рукоять двумя руками. Узкое острие хищно высматривало цель. Вот сюда, под левую грудь. Лезвие должно свободно скользнуть между ребрами. Там сейчас судорожно трепещет ее испуганное сердце, трусит, молит о пощаде…

Я докажу тебе, Фарамунд, сказала она беззвучно. Ты увидишь, что мне твой титул рекса не нужен, как и эта власть. Но ты тоже просчитался!.. Я не корова, которая будет покорно рожать тебе наследников.

– Прости, мой сын, – прошептала она. – Прости…

Острое железо пропороло кожу, вошло в нежную плоть, чуть задело ребро. Резкая боль обожгла мозг. Железо вонзилось в сердце, но и тогда руки испуганно вжимали полоску стали в грудь, пока рукоять не прижалась к телу.

Она все еще жила, все еще чувствовала боль, перед которой боль от смертельной раны почти не боль вовсе. Наконец слабость взяла верх, ноги подломились.

В доме не слышали, как она упала навзничь. Помня, что сейчас некому закрыть ее вытаращенные глаза, гордая дочь доблестного Фабия выпрямилась и последним усилием в жизни опустила веки.

Трое последних суток Фарамунд гнал во всю мочь, менял коней, даже на ходу пересаживался с седла в седло, как прирожденный степняк. Страх, что случится нечто непоправимое, терзал грудь, а голова раскалилась, как выкипающий котел на жарком костре.

За спиной гремели копыта. Верная сотня неслась по пятам, Вехульд скачет рядом, тревожно поглядывает на темное, как грозовая туча, лицо конунга. Наверняка выслал вперед пару десятков отважных, что готовы принять на себя все стрелы, ножи и копья, нацеленные в конунга.

Последнюю ночь он вовсе несся без сна и отдыха. Конь хрипел, его раскачивало на ходу. Фарамунд чувствовал, что бедный зверь вот-вот рухнет, но все пришпоривал, дергал повод.

Дорога шла вдоль реки, а когда на той стороне показались гордые стены Лютеции, он только мазнул по ним взглядом, намереваясь скакать дальше, к Римбургу.

С того берега по мосту ему наперерез спешили всадники. Впереди несся всадник в золотистом плаще, Фарамунд узнал Унгардлика, следом двое его воинов, еще какие-то люди, явно из горожан.

Унгардлик управлял конем ногами, руки прижимали к груди большой сверток. Фарамунд ощутил, как болезненно стиснулось сердце.

– Рекс! – закричал Унгардлик еще издали. – Рекс!.. Погоди… Остановись!

Фарамунд зарычал от нетерпения, придержал коня.

– Что еще?

Унгардлик подъехал, сверток в руках зашевелился. Из толстого одеяла выглянула розовая мордочка. Оцепенев, Фарамунд смотрел, как показались крохотные розовые пальчики, ухватились за края одеяла.

– Твой сын, – сказал Унгардлик торопливо. – Он здоров, здоров!.. Как хватает, пальцы как железные…

– Что стряслось? – вскричал Фарамунд. – Почему?.. Где Клотильда?

К нему подъехали горожане, молча кланялись, но все отводили взгляды, опускали головы.

Унгардлик сказал несчастным голосом:

– Когда она узнала… что ты едешь в Римбург… А тут еще все время слухи, что ты сына от Брунгильды наследником…

Фарамунд крикнул страшным голосом:

– Что… случилось?

– Она ждала… но ты решил… Она смирилась, что не ее сын будет рексом… но когда ты промчался мимо стен Лютеции… она не смогла… Мы стояли на высокой башне. Мы видели, как ты промчался мимо, как за тобой клубилась пыль, как ты стремился вперед, готовый расправить крылья и в страстном нетерпении полететь впереди коня… Прости! Я едва успел выхватить у нее ребенка… прижимала к груди… но сама она с башни на камни…

Боль разорвала грудь Фарамунда. Он закричал, ухватился обеими руками за волосы. В кулаках остались длинные черные пряди, но и жгучая боль не смогла пересилить жгучую муку, что жгла сердце.

Но когда он протянул руки к ребенку, молодой Унгардлик покачал головой и сказал очень по-взрослому:

– Рекс, надо спешить в Римбург.

К Фарамунду подвели свежих коней, уже оседланных, готовых к долгой скачке. А еще один воин, имени которого Фарамунд не помнил, сказал встревоженно:

– Чтобы успеть хотя бы там.

Один из горожан сказал почтительно:

– Доблестный рекс, вчера в наш град заезжал благородный Тревор. Он сказал, что едет от тебя с вестями для твоей блистательной супруги, что ждет ребенка. Он выехал сегодня утром. Если ты поторопишься, то сможешь нагнать еще по дороге.

Фарамунд прижимал к груди крохотное тельце. Ребенок счастливо смеялся и пытался ухватить его за бритый подбородок. Слезы текли по щекам Фарамунда и капали на крохотного Клодия, а тот верещал счастливо и махал кулачками.

– Мы остановимся, – ответил Фарамунд сквозь слезы, – и похороним Клотильду.

Он не видел, как переглянулись его верные соратники, как нахмурился верный Унгардлик. Но даже Унгардлик не решился перечить убитому горем рексу.

Этот день ушел на похороны. Ночью он грыз подушку и заливал ее слезами, а на рассвете весь отряд выметнулся из городских ворот, словно гонимый демонами.

Маленького Клодия Фарамунд взял с собой. Унгардлик пытался отобрать, предлагал везти по очереди, но Фарамунд вцепился в ребенка как безумный, словно это была последняя нить, связывающая его с миром живых.

Еще одна ночь застала в пути, а к полудню нового дня увидели, как из вязкого, как кисель, тумана медленно проступили гордые стены Римбурга!

За спиной послышался встревоженный вскрик. Фарамунд оглянулся: с юга край неба потемнел, за ними медленно двигалась туча, при виде которой дыхание остановилось. Тяжелая, как горный массив, грозовая, уже видно, как слабо поблескивают далекие молнии. Ползет низко, чуть ли не ломая верхушки высоких деревьев. Края черные, как обугленные головешки, странно неподвижные, словно туча монолитная, как гора, только недра темно-лиловые, словно под толстым слоем черной копоти таится огромный небесный горн с множеством горящих углей…

– Вперед, – велел Фарамунд хрипло. – Что бы это ни было…

Кони шатались, хрипели, пена летела клочьями, но всадники гнали из последних сил. Фарамунд прижимал спящего Клодия к груди, жадно всматривался в вырастающий город.

В сознание проникли странные звуки. Тяжелые глухие удары медленно и скорбно плыли по воздуху, продавливали вязкий туман, опускались до земли, поглощались ею, но с высокой башни все бамкало и бамкало в огромный медный колокол.

Ворота отворили сразу. Он пронесся прямо к дворцу, на верхушке башни человеческая фигурка мерно раскачивала колокол. По коже пробежали холодные мурашки.

Из здания со скоростью надвигающихся сумерек выходила траурная процессия. Четверо знатных горожан несли гроб, доверху засыпанный цветами. Сердце Фарамунда дрогнуло и остановилось. Ему не нужно было объяснять, кто лежит в гробу.

Первый порыв ветра обрушился на землю далеко за стенами, поднял облако пыли. Исчезли редкие лужи, их выпила неведомая сила, к городу катило пылевое облако.

Ему показалось, что из тучи смотрят страшные нечеловеческие глаза. В недрах полыхало ярче, огонь разгорался. Донеслось глухое ворчание разбуженного небесного зверя.

К нему подбежали люди, он сказал хриплым голосом:

– Нет. Хороните без меня. Сегодня… кончится все.

Унгардлик соскочил на землю, ухватил повод коня Фарамунда:

– Что… кончится?

– Все, – ответил Фарамунд таким голосом, каким мог бы говорить восставший мертвец.

Он слез, ребенка прижимал к груди. Одеяло выскользнуло, он неловко держал Клодия, тот вцепился в металлическую пластину на груди.

Пыльное облако росло, внезапно закрыло полмира. Он крепче прижал младенца, прикрыл ему ладонью личико. Удар воздушного кулака пришелся, как ему показалось, прямо в лоб. Он зажмурился, рядом послышался треск бревен.