Теплая струнка шевельнулась в насмешливой душе. Это было так неожиданно, что он не сразу понял, что мысли незаметно повернули в ту сторону, куда поворачивали всегда. Христианка должна рожать детей.

Он вздрогнул, горячая кровь прилила к лицу от такой чудовищной по наглости мысли. Лютеция, существо из солнечных лучей и лунного сияния, чистое и настолько хрупкое, что нельзя даже смотреть в упор… она создана для преклонения, она сама чистый и светлый ребенок, какие уж дети…

Но мысль не исчезла, только спряталась поглубже. Взамен же пришло странное беспокойство, томление, что возникает у перелетной птицы, которая осенью чувствует неодолимое желание улететь в дальние края, а весной еще более неодолимую жажду вернуться как можно быстрее, успеть напиться талой воды, увидеть последние островки тающего снега, поклевать самые-самые первые стебельки зеленой травы…

Через окно было видно, как через двор протащилась ветхая повозка. Колеса в грязи, грязью забрызганы дверцы. Кони ступают тяжело, а сопровождающие ее люди едва передвигают ноги.

Сумасшедшая радость ударила в череп, как молния. Он еще не успел понять причину, а ноги уже метнули к двери, успел крикнул через плечо:

– Прости, отец Стефаний! Неотложное…

– Но как же вера? – прокричал Стефаний вдогонку.

– Приму!.. – донесся затихающий ответ. – Вот только…

Ступеньки прогрохотали сухой дробью, дальше Стефаний не расслышал.

Тревор сообщил, что люди Лютеции приведут бург в порядок за неделю, после чего он отправит одного из них за их госпожой…

– Нет, – сказал Фарамунд быстро. – Я все время страшусь за нее! Я даже солнцу не позволял бы обжигать ее лучами, я бы оберегал от любого ветерка… Я пошлю за нею сотню всадников и три повозки!

– Зачем?

– Людей – для охраны, повозки… одну для нее, другие – для служанок.

Тревор расхохотался:

– Да чтоб Клотильда поехала в другой повозке? Да еще в двух сразу?.. Кстати, она еще вчера приехала. Готовит покои для своей госпожи.

Фарамунд вымученно улыбнулся. Только сейчас вспомнил, что вчера ему попалась во дворе эта энергичная и смешливая девушка с крепкими рабочими руками. Она снимала с повозки сундук, который не всякий мужчина поднял бы, но ее широкое лицо в мелких веснушках даже не покраснело.

Последнее время появилась и постоянно терзала дикая мысль, что вдруг все оборвется, что вот-вот что-то помешает, оборвет, а сутки тянулись так мучительно медленно, что он едва не выл по ночам от тоски и страшного одиночества.

– Поскорее бы, – вырвалось у него. – Ох, поскорее бы!

Тревор покачал головой.

– До чего ты себя довел… Надо ли мужчине изводить себя так?

– Я не могу иначе, – прошептал Фарамунд. – Я не доверю такое… такое дело слугам! Я сам пойду в облике слуги. Я буду, как раб, держать ее стремя… Ах да, она не любит в седле, буду открывать перед ней дверцу, буду стелить перед ней ковер. Но я хочу быть рядом… Как горько, что не могу стать невидимкой, стать призраком, чтобы незримо быть рядом, оберегать, защищать… Я убивал бы всех, кто посмотрит на нее косо! Я бы неслышным призраком носился по всему бургу, слушал, что о ней говорят, и убивал бы всех, что о ней молвит худое слово…

Тревор засмеялся:

– Ты бы впервые остался без дела! Лютеция… возможно, единственное существо на свете, о котором никто не скажет худого слова. Даже когда она не права. Вот, к примеру, не дала тебя раненого дорезать, что было бы только правильно: все так делали. Что, разве я ее обругал? Нет. Хоть был прав я, а не она! Но, ты ж видишь, ее неправота всегда оказывается потом большой правотой.

Влажный и теплый воздух к ночи стал еще теплее. Стены его покоев начинали скользить мимо все быстрее, просто мелькали, как бревна в частоколе, когда на полном скаку несешься мимо, затем Фарамунд обнаруживал, что почти бегает взад-вперед.

На стенах все так же ярко горели светильники. Их называли, кажется, лампадками.

Лютеция, наверное, придет в восторг. Если надо, он велит притащить сюда даже колокол, чтобы названивал всякие разные церковные мелодии…

Спина промокла. Рубашка гадко липла на спине, он сам чувствовал, как от него прет конским потом. Но когда ощутил, что мокрые струйки стекают из подмышек, а бревна в стенах мелькают так, что сливаются в серый туман…

Стражи вскочили, когда он выметнулся из спальни – разъяренный, всклокоченный, словно только что обратился из медведя в человека. Игральные кости сухо треснули под подошвой. Оба непонимающе смотрели вслед, а вождь, подобно урагану пронесся по коридору, прогрохотал сапогами по лестнице, из холла донесся его затихающий вопль.

В покоях управителя горел только один светильник, заправленный бараньим жиром. Фарамунд ощутил некоторое облегчение: не тошнотворный запах ладана.

В три быстрых шага пересек помещение, заорал:

– Вставай, дьявол бы тебя взял!

Рядом с Громыхало, огромным и в полутьме мохнатым, спала толстая сочная женщина. Роскошные черные волосы разметались по подушке, свет падал на округлые блестящие плечи, нежную шею, тугие щеки…

Храп оборвался. Громыхало рывком приподнялся, сел, опираясь сзади руками. В глазах сон испарялся, как туман под жаркими лучами.

– Что-то стряслось? – прогудел он с беспокойством. – Тевкры напали? Или конунг наконец-то до нас добрался?

– Хуже! – рявкнул Фарамунд. – Вы все здесь как свиньи напились и с бабами в постелях! А твой рекс истекает потом…

Громыхало протянул озабоченно:

– А, это другое дело… Это серьезно!

Женщина уже юркнула под одеяло с головой, но Громыхало, нечаянно или нарочно, вставая, сбросил одеяло на пол. Пышнотелая красавица собралась в комок, закрывая от рекса женские прелести.

– Эт другое дело, – бурчал Громыхало. Он неспешно бродил голым по комнате, искал разбросанную одежду, рассматривал брезгливо, что-то одевал, что-то отшвыривал. – Эт, как я понимаю, если в голову шибанет… то уже не до сна. Когда это самое, то и нормальный человек звереет… а уж наш рекс… гм… так и вовсе… Уже зверь, а когда озвереет, то…

Сонные Рикигур и Фюстель потащились к конюшне, а Фарамунд с Громыхало вломились к Вехульду. Тот спал в окружении полудюжины головорезов. Все из той группы, что когда-то бунтовала под его началом. Мелькнула слабая мысль, что хорошо бы разъединить их, чересчур тесная группа… но слабую мысль унесло ураганом ликования: вот-вот увидит Лютецию!

Громыхало расталкивал Вехульда, пинал его людей. Людская заполнилась злыми голосами, ворчанием. Застойный воздух заколыхался, запах потных тел стал угрожающе сильным.

Фарамунд в страстном нетерпении взглянул в черное окно. Громыхало показалось, что их рекс готов поджечь облака, чтобы над миром занялось кровавое зарево рассвета.

– Вставай, Вехульд, – приговаривал он. – Вставай, пьяная скотина…

Вехульд наконец сообразил, что это не сон, а в самом деле его пинают под ребра. Рука торопливо пошарила нож, тут свет упал на лицо толстяка, Вехульд вскрикнул:

– Громыхало, какого черта?

– Скоро рассвет, – сказал Громыхало издевательски. – Правда, сперва будет ночь, а потом как-нибудь… наверное, взойдет солнце. Так что вставай, седлай коня!

– Да ты с ума сошел…

Фарамунд обернулся от окна, в злом голосе сквозило жадное нетерпение:

– Да ладно, Громыхало. Пусть остаются. Возьмем по дороге Унгардлика, если не спит. А нет, поедем вдвоем.

Вехульд вскочил, он спал одетый, вчера свалился после попойки. Глаза сразу стали осмысленными.

– А куда хоть едем?

Он не поверил себе, когда их беспощадный вожак возвел очи к небу, а в суровом голосе Громыхало прозвучало благоговение:

– Встречать хозяйку крепости.

– Ого, – вырвалось у Вехульда. – Как такое пропустить!

Он исчез, как всегда умел исчезать, даже среди бела дня в лесу. Слышно было, как в черноте двора орал, кого-то торопил, раздавал пинки.