– Неужели никого другого нет? – вскрикнула она в отчаянии.

Тревор отвел взгляд, прошел к столу. Тяжело заскрипела отодвигаемая дубовая лавка. Он грузно рухнул, опустил руки на столешницу. Пальцы были с вздутыми суставами, покрученные ревматизмом.

– Все остальные, – сказал он едва слышно, – ничего не могут с собой принести. Ни войска, ни земель, ни родственных связей. А их мечи… Что даже самый доблестный герой против войска этого Фарамунда?

Слезы выступили на ее глазах. Она выкрикнула с отчаянием:

– Я ненавижу его!

– Ненавидь, – согласился Тревор неожиданно легко. – Многие жены ненавидят мужей. Ну и что? Любовь и ненависть – одно, брак – другое. Тем более, когда… когда через тебя в брак… то бишь, тесный союз, вступают, можно сказать, два племени…

– У этого разбойника нет племени!

– Но у него есть земли, – сказал Тревор с грустью. – У него бурги и города. У него войско, что растет, как снежный ком. На него работают сотни тысяч людей! Он уставил свои кордоны виселицами, в лесах ветви деревьев гнутся от страшных плодов с людскими лицами, зато мирные хлебопашцы выходят в поле без меча и лука!.. Брунгильда, он уже сейчас могущественнее сотен рексов и конунгов, которых видимо-невидимо на этих землях! Я оставил свое племя, вез Лютецию с единственной целью. Да-да, через ее брак с могущественным римским военачальником… или даже варварским рексом – спасти наше племя! А сейчас я пытаюсь уговорить тебя дать согласие на брак.

Она сказала едко:

– Франки своих дочерей не спрашивают!

– Я не франк, – ответил он. – Да и франки разные… Римляне тоже не спрашивают своих детей. Я просто прошу тебя выбрать свой путь верно. Откажешься, что ж… Но уже сейчас мое племя отброшено с наших земель, которые мы возделывали эти пять-шесть поколений. Нас теснят неведомые народы! Не все равнодушно проходят мимо. Иные требуют дань: скотом, деньгами, кровью. Мир сошел с ума, все народы сдвинулись с мест, где им определил быть Господь, все куда-то кочуют, что-то ищут… Это конец света, девочка моя. Только Рим еще держится, последняя наша надежда. Пока стоит Рим, вселенная уцелеет.

Она едва слышно прошептала:

– Какой он хоть… этот Фарамунд?

Тревор, хотя должен был ощутить облегчение при виде Брунгильды, что уже сдалась, почувствовал острую жалость.

– Ты же видишь, он достаточно молод, так как войска водит в бой лично. Один из этих неистовых героев, что приходят в ярость при виде врага, грызут щит, а в бой бросаются, предварительно сорвав с себя одежду. Не думаю, что он будет обращать на тебя много внимания. Скорее всего, после брачной ночи попьянствует с соратниками пару недель, а потом снова на войну. Где-нибудь сгинет, герои долго не живут.

– Его убьют?

Он развел руками:

– Это называется иначе. Дескать, боги их любят – забирают в свою дружину.

– А что же я?

– Ты останешься царственной вдовой, – утешил он. – Пока не подрастет сын, будешь править… если он предварительно не назначит опекуна. Возможно, во второй раз ты выйдешь замуж более удачно. Уже по своей воле.

Она опустила голову, задумалась.

Вторую неделю они двигались по дороге, ведущей в Рим. Во всяком случае, она вела на юг. Небо начало очищаться, все чаще люди видели синеву вместо серых, неопрятных, словно весенний снег, туч. Белые лица стали покрываться золотистым налетом, а молодой Унгардлик, что ехал с обнаженными плечами, ухитрился обжечь их до волдырей.

Дважды переходили мелкие реки, а на исходе третьей недели пошли по берегу широкой полноводной реки.

Фарамунд ехал на белом жеребце во главе передового отряда. Он очнулся от тяжелых дум, когда крупные чайки налетели с таким оглушительным криком, словно намеревались заклевать всех начисто. Рядом покачивался в седле Вехульд, он даже пригнулся, а птицы сделали победный разворот и унеслись. Чайки помельче прошли мимо большой стаей. Вдоль берега тянулись огромные стаи крупных серых гусей, отдельно держались лебеди, зато длинноногие цапли и аисты торчали всюду, похожие на сохнущие на палках комья тины.

Над рекой, часто и шумно лопоча крыльями, пролетали бестолковые утки, а у самых берегов из спокойной воды часто высовывались толстые морды сомов. От них медленно и величаво расходились круги, похожие на защитные валы крепостей, а рыбы хватали с камышей стрекоз, жуков, посматривали на проплывающих уток.

Мелькнула мысль остановиться в этом безмятежном, счастливом месте. Поставить крепость, вот здесь защитный вал… однако вот уже неделю за ними следует пыльное облако, не догоняя, но и не отставая – еще чье-то племя идет по пятам. Кто знает, не сметут ли они их, не успевших даже вырыть защитный ров?

– Вперед, – сказал он. – Вперед!.. Напоить коней, и – только вперед.

– Скот устал… – напомнил Вехульд осторожно.

– Забить, – велел он жестко. – На новом месте будет сытый, жирный скот, будут мягкие, изнеженные женщины!

– Или острые мечи и длинные копья, – добавил Громыхало.

Фарамунд метнул в его сторону злой взгляд, но на лице старого воина было грозное веселье. Он жадно смотрел на далекий горизонт, глаза блестели молодо и задорно. Теперь спина у него всегда была прямой, а грудь вызывающе выпячена. Он не страшился ни острых мечей, ни длинных копий, считая в полной мужской уверенности, что без них даже мягкие, изнеженные женщины – недостаточно сладкая добыча…

У воинов, как в седле во время бесконечного перехода к югу, так и ночью у костров, где они кичились силой и затевали драки, только и разговоров было о новых землях на юге, о богатствах, которые там захватят, о знойном солнце и чистом небе, о нежных роскошных женщинах, которые им достанутся.

Но говорили также и о трусости макшогов, что даже не пробовали дать бой захватившим эти земли свевам, за что свевы отблагодарили сожжением их селений, а их самих уложили на землю рядами по всей дороге. Все племя свевов проехало по их телам, слушая, как музыку, стоны, плач, проклятия, хруст костей. Колеса повозок до втулок забрызгало кровью. Из макшогов не осталось ни одного человека!

Приходили вести о пожарах, да и видно было страшное зарево как на севере, где уже пятый день к небу вздымается стена черного дыма, так и дальше к западу, где черный дым заметили только вчера, но сегодня это уже страшный черно-багровый столб, что подпирает грозно темнеющее небо.

– Мы побьем свевов, – доказывал непривычно горячо Громыхало. Никто не узнал бы в нем недавнего палача, теперь это был старый, умелый боец, искусный воитель, знаток тактики римлян. – Никто лучше свевов не обороняется в крепостях, признаю. У них всегда там колодцы с чистой водой, всегда подвалы полны запасами муки и зерна. Но нам ведь не лезть на стены?

– А почему?

– А зачем? Мы не кочевая орда, что пришла пограбить, и потом уйдет. Это орда долго стоять под стенами не будет. А мы придем и, как велит наш вождь, поселимся в долинах. Пусть сидят себе в крепостях! Вода не кончится, но когда-то да съедят все запасы?

– И что тогда?

– Либо перебьем… в открытом бою мы сильнее, либо… мне кажется, наш вождь что-то задумал.

Фарамунд слушал эти речи, хмурился. То, что задумал, очевидно. Ему не нужны головы каких-то там свевов. Ему нужно, чтобы свевы, как и другие, встали под его руку. Влились бы в его народ или пока стояли отдельно, неважно. Но со свевами он будет сильнее.

Он пригласил на переговоры знатных свевов, принял радушно, устроил пир, а потом разрешил им походить по своему лагерю.

К вечеру договорились о свободном проходе через их земли. А к утру, на пиру, конунг Мирдлихт поклялся, что выделит для своего друга Фарамунда пять тысяч испытанных бойцов. Более того, он сам поведет их под правой рукой лучшего из вождей, Фарамунда, на проклятый Рим!

После двухдневного отдыха войско двинулось дальше. Пять тысяч свевов выступили последними, не успели собраться, но конунг Мирдлихт ехал по правую руку Фарамунда, недружелюбно поглядывал на Громыхало и Вехульда, старался оттеснить и верного Унгардлика.