После ее ухода все некоторое время ели молча. Фарамунду показалось, что светильники дают меньше света, а за окном спряталось солнце.

Он вскоре ушел, сославшись на необходимость посмотреть, как устроены его люди, а Тревор и Редьярд некоторое время обедали в обществе военачальников Фарамунда. Те вели себя шумно, словно в захваченном гарнизоне, швыряли кости в драгоценный римский щит на стене, который Брунгильда привезла с собой как память об их великом предке Сцеволе, громко хохотали, ссорились, начинали орать песни.

Редьярд морщился, наконец не выдержал, ушел. Тревора шумное веселье не коробило, но когда вино начало выливаться из ушей, воздел себя из-за стола, отяжелевший, но все еще готовый хоть на боевого коня, хоть в кулачную драку.

Брунгильда рассерженно металась по комнате. Когда скрипнула дверь, она метнула злой взгляд, резко отвернулась, завидев предавшего ее дядю. Тревор ухватил ее за руку, голос был примирительным:

– Погоди! Мне надо сказать тебе пару слов.

Брунгильда сказала гневно:

– Дядя, как ты мог?

– Но ты такая красивая…

– Но как ты посмел?

– Дорогая, надо было. Твоя красота должна была его ошеломить! Это другие мужчины готовы за твою улыбку бросить к твоим ногам все, что у них есть, но не этот суровый рекс. У него в сердце все еще наша бедная Лютеция. Я благодарен ему за такую память, но… живым надо жить. Мертвые не должны мешать живым.

Она вырвала руку, он последовал за ней к окну. Внизу во дворе мальчишка гонял по кругу молодого коня, настегивал, весело и задорно кричал. Брунгильда упорно смотрела во двор, продолжая не замечать дядю.

Тревор сказал проникновенно:

– Тебе повезло! Да-да, повезло. Могли отдать замуж за Кашролда или Цапвоя, оба старики, а Кашролд к тому же еще и урод, обожает мучить молодых женщин… А Фарамунд не только могуч как властитель земель, но он молод и красив.

Брунгильда поморщилась:

– Слишком.

– Что, слишком?

– Мужчине, – пояснила она, – неприлично быть таким красивым.

– Поверь, он этого не замечает!

Она фыркнула:

– Да? Вон Редьярд все время смотрится во все блестящее. А какие рожи корчит!.. Дядя, об одном прошу. Раз уж нельзя избежать этой проклятой свадьбы, то прошу… нет-нет, я понимаю ее неизбежность… прошу меня оградить от встреч с этим человеком. Ведь наш брак – чисто династический брак, верно? А то я, видит наш кроткий Христос, и чьей верной дочерью я являюсь, перережу такому мужу горло, если он возжелает утащить меня на супружеское ложе!

Тревор отшатнулся, уже забыл, что Брунгильда – это не ее старшая сестра, что хоть никогда не называла себя кроткой, но была тихой, как голубка.

Фарамунд внимательно выслушивал все новости. Пока он воевал, расширяя свои пределы на юг, здесь пронесся слух о новой волне переселения. Всюду копали рвы, огораживали города стенами, из крепких поселян набились отряды. Кузницы работали днем и ночью, а перестук молотов по ночам стал таким же привычным, как голодный волчий вой за оградой.

Из лесных деревень в города тянулись телеги с битой дичью. Навстречу везли топоры, стальные наконечники для копий, даже настоящие железные шлемы. В селах готовились встретить врага на пороге родного дома, а если остановить не удастся, то лишь затем отступить под защиту крепостных стен. Кто сумеет, понятно.

Рексы наконец прекратили на время распри, договорились выставить объединенное войско, взяли под покровительство эти новые земли, отвоеванные у Римской империи, совместно укрепляли замки, перегораживали броды на реках, а отвесные берега укрепляли, готовили там засады.

Каждый поселянин, будь он галлом или франком, знал, что, когда весеннее солнце подсушит грязь и огромное болото Европы подсохнет настолько, что превратится в тысячи мелких болот среди необъятного леса, сразу же с севера покатят новые волны неведомых народов. Франки сами совсем недавно считались здесь неведомыми, но, захватив эти земли и разграбив, быстро осели на землю рядом с местными галлами, научились пахать и сеять, а римские гарнизоны научились жить с ними в мире. Но сейчас надвигались вовсе неведомые, даже названия звучали странно и пугающе: лангобарды, что значит – длиннобородые, остготы, алеманы…

Все надеялись, как вот уже последние двести лет надеялись все оседлые народы, что вот именно сейчас наконец-то остановят эту волну нашествия и племена перестанут двигаться, как стада зверей, спасающихся от лесного пожара, что уничтожают на пути посевы и сады.

Спустившись в зал, Фарамунд долго сидел у горящего очага, глаза не отрывались от маленьких существ, что передвигались внутри огромных раскаленных углей. Иногда они готовились целыми стаями, словно собирались в набег, но их жизни быстро гасли, как у всех, кто ходит в набеги…

На лестнице послышался легкий перестук каблучков. Брунгильда спускалась быстро, но ее шаг замедлился, когда увидела неподвижного конунга.

Фарамунд встал навстречу. Он не отрывал взгляда от бледного лица Брунгильды, пока ее чистая кожа не полыхнула румянцем. Густые длинные ресницы опустились, скрывая то, что таилось в ее глазах.

Он еще не видел подобную блистающую нечеловеческую красоту. Однако она явно выказывает ему презрение, как брезгливым изгибом губ, так и гордо вскинутым подбородком, холодным взором, откинутой назад головой.

Фарамунд сделал шаг вперед. Брунгильда чуть отшатнулась. Ему почудилось, что за сенью длинных ресниц метнулся страх.

– Я не хочу тебя пугать, – сказал он тяжело. – Но ты знаешь, наш брак решен. Так надо. И если ты будешь упорствовать, то тебе в самом деле придется бояться.

– Никогда этого не будет! – выкрикнула она резко. – Мой род не настолько беспомощен, чтобы родниться с безродным разбойником!

– Тревор сам предложил этот брак, – сказал он.

– Как ты смеешь!

– Все уже решено, – сообщил он. – Я приехал.

И хотя она понимала, что все в самом деле решено, понимала и знала, Тревор уже пристроил ее «в надежные руки», что теперь уже ничего не изменить, раз уж этот могущественный человек не только согласился ее взять, но и приехал, оставив огромное войско, в груди поднялась такая буря, что дыхание вырвалось со свистом. Она вскрикнула, ее рука метнулась вперед…

Да, в ярости она попыталась хлестнуть его по щеке, словно он был раб, но на полдороге ее кисть словно попала в железный капкан. Фарамунд медленно опустил ее руку, не сводя глаз с пылающего гневом лица, сказал рассерженно:

– Довольно. Ты ничего не изменишь. Ни оскорблениями, ни отказом. Говорят, я всегда добиваюсь своего. Всегда.

Она выкрикнула:

– Не в этом случае!

Он усмехнулся уже холоднее, хотя в душе кипела злость, странным образом заполняя ту пустоту, что разъедала душу со дня смерти Лютеции.

– Завтра, – обронил он. – Не будем тянуть. Свершим эту тягостную для обоих церемонию как можно быстрее. После чего я отбуду в свой лагерь. Уверен, что тебя, золотоволоска… или белозубка, как там тебя, это вполне устроит!

Вечером в отведенных ему покоях он сам стащил рубашку через голову, скрипнул зубами. Легкие раны зажили… вернее, скрылись под твердой корочкой крови, но сейчас он отдирал намертво присохшую к телу ткань. Это случилось за двое суток до того, как показались башни Люнеуса. Большой отряд разбойников имел глупость напасть на вооруженных всадников. Не учли, что хотя их всего дюжина, а разбойников полсотни, но такая дюжина стоит сотни: гнали и рубили до тех пор, пока не затупились мечи о толстые черепа и костлявые спины.

И все-таки, подумал он, здесь небезопасно. Власти конунга не хватает, чтобы следить за всеми землями, что ширятся без его ведома. А тут еще слухи о новых племенах и народах, что движутся с севера…

Оруженосец внес большой медный таз, полный горящих углей. А под стеной в такой же медной жаровне, как огромные рубины, светилась россыпь крупных углей. Он чувствовал запах березовых поленьев, что неуловимо витал по комнате.