Фарамунд с отвращением стряхнул с головы женский чепец, разорвал и отшвырнул женское платье. Голос его был полон ярости:
– А теперь все – к их собственному обозу! Пленных не брать!
Всадники, мокрые от крови, усталые настолько, что мечи выскальзывали из рук, загалдели, начали разворачивать коней, понеслись в ту сторону, откуда явились конные степняки.
Рядом с Фарамундом грузная толстуха орала басом:
– Пока там не опомнились!
Фарамунд дышал тяжело, грудь вздымалась, как морские волны в шторм. Глаза горели свирепой радостью. У толстухи под женскими одеждами обнаружились крепкие латы, Фарамунд прорычал:
– Ну что?.. Не здесь самое главное?
Громыхало опустил топор, залитый кровью по рукоять, огляделся. По всему обозу воины сбрасывали женскую одежду, превращаясь в лучших из лучших воинов, самых сильных и мужественных, в то время как в коннице и пешем воинстве были, как выразился Громыхало, «всякие хроменькие».
Теперь эти хроменькие лихо неслись в сторону уже показавшегося обоза степняков, где едут женщины и непригодные для сражений мужчины, где богатейшая добыча, собранная со всех захваченных городов, покоренных племен. А еще дальше пыльное облако, растянувшееся до горизонта, выдавало несметный табун коней, без которых степняки не мыслят жизни.
Тучи на западе окрасились ржаво-красным. Шел безобразный грабеж обоза, Громыхало и Вехульд сбивались с ног, но помешать не могли. Все знали, что рекс снова впал в апатию, ничего не видит и не слышит, губы его шевелятся, словно непрестанно творит молитву, а если прислушаться, то он постоянно повторяет одно и то же имя.
Группа воинов под руководством Унгардлика согнала в кучу уцелевших женщин и детей, что переполняли обоз. Всех заставили лечь, а затем разбили головы дубинами и молотами. Сумерки наступали быстро, и широкие лужи крови казались совсем черными.
На рассвете вынырнул из тяжелого сна, чувствуя, как по щекам бегут слезы. Сны в последнее время почему-то не помнил, но оставалось ощущение, что общался с нею, что она его ждет, что видит каждый его шаг, и когда раскрывал глаза, снова хотелось плотно зажмуриться и умереть, исчезнуть, уйти в тот мир, где сейчас эта частичка его души…
В рассветном полумраке зашевелились скорченные фигуры, в багровую россыпь костров полетели веточки. Взметнулись оранжевые языки, при свете было видно, как воины расхватывают оружие, бегут через чащу на простор большой поляны, где проснулись и зафыркали кони.
С огромной неохотой начал подниматься. С двух сторон тут же подскочили братья Тронт и Агахильд. Лица у обоих настолько встревоженные, что Фарамунд невольно оглянулся: не напали ли на лагерь враги, а его не решаются побеспокоить? Потом понял, что это они просто увидели дорожки слез на его щеках.
– Выступаем к Некруллу, – велел он. – Там останемся на зимовку. Окрестные села прокормят всех… Громыхало! Где Громыхало?
– Он готовит обоз, – сообщил Агахильд. – Коней уже запрягают!
– Пусть трогаются, – велел он сухо.
Воины при виде рекса вскакивали, выпячивали грудь, преданно заглядывали в глаза. Из ряда особенно выпячивался вперед молодой Декур. Он очень гордился щитом, который ему делали лучшие оружейники, а украшали затейливыми полосами, после чего еще и набили серебряные бляхи. Фарамунд обронил достаточно громко, чтобы это услышали другие и разнесли по всему войску:
– Молодец! Так всегда надо делать, когда не полагаешься на меч.
Он не видел, как вспыхнувший от стыда Декур отступил за спины товарищей. Понимал краешком сознания, что отныне тот вообще забросит щит, а в бой будет ходить с открытой грудью, но только сознание жило, а в груди была черная пустота, где не зажигалось ни единой звезды…
Обоз двинулся по дороге, с ним и войско, заодно охраняя, а Фарамунд с дюжиной героев пустился напрямик. Горячие кони понесли вскачь без понукания, за ночь отдохнули и набрались сил, да и всадники весело переговаривались, только сам рекс покачивался в седле мрачный, как обросший мхом валун в темном лесу.
Впереди пахло гнильем, воздух стал влажным. Фарамунд стиснул зубы. Опять болото! Вся Европа все еще гигантское болото, медленно уступающее место дремучему лесу. Правда, леса высушивают мощно, корни сосут из земли воду мощно, словно из реки пьют… эти огромные животные… которые… В черепе мелькнул образ странного зверя, впятеро более огромного, чем самый огромный лось, хотя такое невозможно, но тут же исчез, только в душе осталась легкая горечь потери какого-то красочного мира, яркого, солнечного и настолько сухого, что там о подобном гнилом болоте мечтают, как о райском уголке…
Под копытами земля была покрыта толстым слоем сочных ядреных желудей. В полумраке леса их гладкие бока тускло блестели, похожие на стертые руками менял золотые монеты.
Громыхало и Вехульд не захотели оставить рекса, даже богатейший обоз не соблазнил, ехали сзади, негромко переговаривались. Вперед попеременно выезжали молодые всадники на легких конях, искали пути. Хотя о завалах, тупиках сообщали заблаговременно, но иногда и те лесные тропки, что казались проходимыми, заводили в тупик. Приходилось ломиться через кусты, слезать и тащить коней под уздцы.
Направление определяли по деревьям, муравьиным кучам, зеленому мху на стволах. Фарамунд двигался в этом теле, которое и без него знало, что делать, а в черепе возникали сцены, как он обустраивает для Лютеции их бург, как открываются городские врата, он выезжает, а она машет вслед платочком из высокой каменной башни…
Вздрогнул, впереди раздался предостерегающий крик Унгардлика:
– Опасность!.. Всем стоять!
Отряд послушно остановил коней, а Громыхало и Вехульд, конечно же, пустили коней вперед. Тронт и Агахильд переглянулись, выдвинулись на полкорпуса, готовые закрыть рекса своими телами.
Деревья медленно раздвигались. Ветерок донес запах гнили, разложения. Дальше простиралось унылое безнадежное болото, уже умирающее, кое-где даже торчали одинокие деревца, жалкие и болезненные, вся поверхность покрыта то ли густой тиной, то ли уже тонким слоем мха… но коня не выдержит, даже под человеком прорвется, а бугристые кочки ненадежны…
Снова раздался крик Унгардлика. Оттуда слышались тяжелые чавкающие звуки. Фарамунд взглянул в ту сторону. Кровь застыла в жилах.
Из-за деревьев, тяжело ступая по болоту, вышел великан. Сперва Фарамунду почудилось, что это толстый человек с непомерно огромной головой сидит на коне, но когда тот выдвинулся весь, Фарамунд невольно ахнул. Великан ростом вдвое выше любого из них, даже над всадником возвышался бы головой и даже плечами! К тому же шире втрое, а на покрывало на его плечах ушли шкуры с десятка матерых лосей.
Великан держал на плече ствол дерева корнями вперед, ветви волочились, сдирая покров мха. Топь достигала ему только до колен. Завидев людей, он медленно повернул к ним массивную голову. На Фарамунда взглянуло страшное, заросшее серой шерстью лицо. Глаза прятались под выступающими уступами надбровий, уши оттопыривались острые, как у волка, но серые неопрятные волосы падали на плечи чисто по-человечески, а грязная спутанная борода достигала груди.
Унгардлик, от которого великан оказался совсем близко, не выдержал, вскрикнул тонко, Фарамунд увидел, как в руке молодого воина блеснула искорка на тонком жале дротика…
Великан так же замедленно взглянул на бок, куда ударил дротик. Пробив шкуру лося, он вроде бы воткнулся, как в дерево, но при движении великана его сдвинуло, он бессильно повис на шкуре. Похоже, великан даже не понял, что его царапнуло.
– Великан! – заорал вдруг Вехульд. – Великан!!!
Громыхало заворчал, конь под ним захрапел, попятился. Громыхало торопливо слез, его ноги тоже погрузились до колен, прорвав зеленую поверхность мха. Всадники торопливо соскакивали на землю, нестройной толпой ринулись на великана.
В воздух взвились дротики. Великан уронил дерево, послышался глухой чавкающий удар. Зелень расплескалась широкими волнами, людей забрызгало, на каждом повисли клочья тины, мха, болотных растений.
