Потому что теперь нас разделяет не только ребенок в моем животе, но и будущее Гарика, которое не случится, если я не отойду в сторону.

Я медленно прокручиваюсь на пятках.

Отрываю взгляд от пола.

Лицо у мужа мрачное, скулы бледные, а глаза смотрят с таким прищуром, словно он считывает меня двумя высокотехнологичными сканерами.

— Скажи это еще раз, — повторяет он.

— Я хочу, чтобы мы развелись, — говорю деревянным голосом. И добавляю: — Теперь уже можно. Кажется, Маруся уже идет на поправку, и ты можешь без лишних нервов заняться своими делами. И я тоже.

Он продолжает щуриться, и единственное, что мне остается — спрятать в чемодан последнюю пару блузок.

— Маш, что происходит? И какое отношение Маруся имеет к нашему разводу?

— Я подумала… — Голос на пределе, но я все рано держу себя в руках, делая вид, что укладка вещей в чемодан беспокоит меня больше, чем судьба нашего семейного статуса. — В той ситуации развод выматывал бы нас обоих. Маруся дорога не только тебе, ты знаешь, как мы с ней сблизились. Эта пауза помогла нам переждать не самое лучшее время. Сегодня я говорила с ее лечащим врачом, и он считает, что через пару недель она…

— Я в курсе ее состояния, Маша, не нужно пересказывать мне содержимое медицинской карты моей бабушки.

— Рада, что ты, наконец, начал это делать. Надеюсь, чтобы в будущем так же интересоваться ее здоровьем, ты не будешь ждать, когда снова что-нибудь случится. И, наконец, найдешь время в своем плотном графике хотя бы для посиделок на выходные. У Маруси кроме тебя больше никого нет. А после развода… Я думаю, ты сам понимаешь, что так или иначе, но наше с ней общение сойдет на нет.

Пусть он лучше злится, чем пытается докопаться до правды.

Злость делает нас слепыми и глухими.

— Ты снова говоришь спиной, — напоминает Гарик.

Я поворачиваюсь, намеренно выпячивая вперед подбородок. Когда-то Гарик обмолвился, что с таким выражением лица я похожа на потенциальную истеричку, и дал понять, что ему это не нравится.

Нужно использовать все возможности, чтобы вывести его из себя, свести разговор до скандала и разругаться в пух и прах. Гарик не из тех мужчин, которые бегают за неблагодарными истеричками.

— Ты хотел развод — я согласна.

— Мне казалось, что нет, — он делает шаг вперед, но только чтобы сесть на край тумбы. — У тебя, как и у любой женщины, есть свои недостатки, но ветреность не входит в их число.

— Ты сегодня так и сыплешь комплиментами, — пытаюсь огрызаться я.

— … как и вот эти постановочные припадки, — заканчивает Гарик. — Маш, ты плохая актриса.

— О чем ты? — Я скрещиваю руки на груди, всем видом давая понять, что готова идти до последнего. — Ты что, правда решил, что я хочу продолжать наш, так называемый, «брак»?

На американский манер беру последнее слово пальцами «в кавычки».

— Продолжай, — снисходительно улыбается Гарик.

Он уже точно не злится. И даже не выглядит озадаченным.

И что с этим делать мне? Продолжать гнуть свое, в надежде, что он просто меня испытывает, или даться и… что? Рассказать о встрече с Шевелёвой?

— Я не собираюсь распинаться, чтобы «сделать» твой вечер.

— Тогда прими тот факт, что ты очень, очень плохая актриса. Но очень хорошая жена, раз пытаешься вынудить меня расстаться с тобой в ущерб твоей репутации и образу хорошей девочки. — Он вздыхает, проводит пятерней по волосам, и я болью замечаю, что обручальное кольцо болтается на его безымянном, словно стало на размер больше. — Она все тебе рассказала?

— Не понимаю…

— Ирина с тобой связалась?

Не больше некуда отступать, любые попытки упираться будут выглядеть просто смешно.

— Я догадывался, что она сделает этот шаг, — мрачно говорит он. — Некоторые люди просто не умеют признавать поражение. В особенности женщины.

Теперь, когда уже можно не притворяться, я бросаюсь к нему, пытаюсь обнять, но муж успевает прихватить обе мои руки. Он удерживает меня на расстоянии, разглядывая мое лицо так, словно видит меня чуть ли не впервые в жизни.

— Гарик, ты должен! — требую я, и уже плевать, что голос звучит про противного слезливо.

— Должен что? Прожить последние, возможно, три-четыре месяца в боксе после пересадки, опасаясь, что могу сдохнуть от любой пылинки? От простого насморка? От легкой температуры? Это я должен? Смотреть на жизнь через пластиковое окошко медицинского бокса, и радоваться, что, возможно, проживу на полгода больше?

Я все-таки прорываю его «защиту» и прижимаюсь к нему всем телом, жалея лишь о том, что не могу вот так запросто разделить с ним свои кости, кожу и кровь. Дать ему то, что сделает его здоровым.

— Не говори так, — отчаянно цепляюсь за рубашку у него на спине. Ткань жалобно трещит под ногтями. — Ты должен использовать все шансы, любую возможность! Сейчас продвинутая медицина, рак успешно лечится и если поддерживать терапию…

— Маш, ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

Он не особо осторожничает, отрывая меня от себя, и на этот раз очерчивает дистанцию между нами, нарочно уходя в другой конец комнаты, к окну. Его болезненная худоба настолько очевидна, что я до конца своих дней так и не найду ответа на вопрос, где были мои глаза и почему я не замечала этого раньше.

— Ирина боец. — Гарик вздыхает. — Из тех, для кого и Пирова победа — все равно победа. Главное, что пациент скорее жив, чем мертв.

— Ты не справедлив к ней. — Мне совсем не хочется защищать эту женщину, но разве не в этом суть клятвы Гиппократа — спасать пациента любой ценой?

— Я хочу быть справедлив к себе! — Он с силой таранит кулаком подоконник и маленькие вазочки с сухоцветами печально дребезжат в ответ. — Три года, Маш! Три года жизни я только то и делал, что слушался врачей, глотал таблетки, делал переливания, проходил химиотерапию и каждый день убеждал себя в том, что для меня еще не все кончено, что все это в конечном счете приведет меня на путь выздоровления и у меня начнется настоящая жизнь. Но все это было зря! Абсолютно все! Я просто слил эти три года в сортир, хотя мог прожить один, но так, как захочу!

Он порывисто возвращается ко мне, обнимает мое лицо в ладонях и мягко, почти невесомо, целует мои мокрые от слез губы.

Я громко всхлипываю, обнимая его запястья.

Такие тонкие, но такие сильные.

— Я не вернусь в чертову больницу, Маш. Я повезу в Париж свою любимую женщину. Кажется, она очень этого хотела. — Он растирает потеки слез у меня щеках, и как-то трогательно, невинно и бережно оставляет на моем лбу отпечаток своего дыхания. — Прости, что не сделал этого раньше.

Мне так больно в эту минуту, как не было никогда.

Это очень странная боль — она тихая, как будто пришла на носочках. У нее лицо невинного ребенка. Этакая маленькая японская девочка с ангельским личиком, белым плюшевым зайцем в одной руке, и огромным окровавленным мясницким тесаком — в другой.

Пока Гарик обнимает меня, я не могу спокойно наслаждаться этим идеальным моментом, потому что она — моя Совесть, облаченная в образ девочки-убийцы — стоит там, у него за спиной, и смотрит на меня укоризненным взглядом.

«Скажи ему», — требует ее плотно закрытый рот.

Я крепко жмурюсь, чтобы избавиться от наваждения, но она все еще там.

— Гарик, послушай. — Приходится приложить усилия, чтобы отстраниться от него, и не поддаться искушению сбежать в как назло широко открытую дверь.

Тогда бы точно не пришлось ничего объяснять.

Как минимум, еще какое-то время.

— Маша, я все решил, — опережая меня, говорит муж. — Поверь, что у меня было достаточно времени, чтобы подумать над этим. Ты не скажешь ничего такого, что я бы не говорил сам себе. И не сможешь…

— Я беременна, — выпаливаю на одном дыхании, пока он не сказал что-то такое, то меня окончательно сломает.

Этих двух слов достаточно.

Ничего не нужно объяснять.

В последний раз мы занимались любовью… давно. И мы всегда предохранялись — Гарик следил за этим с особенной щепетильностью. Тогда мне казалось, что это просто дань нашим «деловым семейным отношениям», но теперь, кажется, у всего этого обнажается другая причина.