— На! — сунул я в нос вахтёру нужный документ. Тот ловко выхватил его из моих пальцев и скрылся в будке. Я заглянул в маленькое окошечко. Точно! На столе лежали «Новогирканские Известия», развёрнутые на первой полосе!

— Та-а-ак… — нараспев прокряхтел охранник, деловито нацепляя на нос очки. — Так-так-та-а-ак… — открыл он скрипучую тумбочку и принялся, не торопясь, рыться на полке. — Так-та-а-ак… — не спеша, извлёк здоровенный гроссбух и принялся нарочито-заботливо очищать его от пыли. — Ага-а-а… — раскрыл книжищу на первой странице и медленно повёл пальцем по строчкам сверху вниз.

— А сразу мой цех открыть никак? — рассердился я, понимая, что значит вся эта сценка.

— Поучи ишшо, сопляк! — вскинулся вахтёр. — Думаешь, Фамильяра завёл — и всё можно⁈ Мне твоя избранность — не указ!

— А распоряжение председателя горисполкома тебе будет указ? — я начал свирепеть. — Тут ведь недалеко. Хочешь? Я сбегаю! — говорил я тихо, но ярость и угрозу в голосе скрывать даже не пытался. — Заодно подниму вопрос контроля за кадрами нашего завода и исполнения работниками своих должностных обязанностей. Не слишком ли формальный подход проявляют они? Не унижают ли этим чести и достоинства трудящихся?

— Это ты-то — трудящийся⁈ — вскочив, заорал вахтёр. — Да мы тут месяц атаку за атакой отбивали, оборудование берегли, пока ты в Лакуне прохлаждался и браконьерствовал, набивая свой карман, буржуёнок недоделанный!!!

Резким движением руки я схватил его за грудки и дёрнул, продев его голову в окошко, как нитку в игольное ушко:

— Прохлаждался⁈ — прошипел я сквозь сжатые зубы. — Я трёхранговых и четырёхранговых теросов голыми руками бил, пока ты в будке жопу парил! И в битве немало положил! И не за земли, а за вас, идиотов! И уж если кто и берёг оборудование, так это не ты! Так что не тебе меня судить!

Хоть я и был в гневе, но под шумок немножечко метаморфнул: сделав свободную руку пластичной, просунул её в щёлку окошка, не заполненную торсом вахтёра, сцапал свой пропуск и незаметно убрал обратно в сумку. Оставив оппонента в почти безвыходном положении, я вошёл на территорию завода.

— Стой!!! — заорал он вслед, — Куда со зверюгами⁈

— Мне можно! — кинул я через плечо, — Мне в горисполкоме разрешили!

Завод восстанавливался ударными темпами. Разбирались завалы, устранялись разрушения, восстанавливалось оборудование и даже подвозилось новое. Работа кипела, что не могло не радовать. Но сейчас мне это было почти безразлично. Я был ужасно зол!

Шагая к заводоуправлению, я без труда определял, кто уже читал газету, а кто — ещё нет. Первые — подозрительно косились, глядя через плечо, провожали тяжёлыми взглядами, плевали сквозь зубы, начинали шушукаться или отворачивались при моём приближении. Вторые — улыбались, приветливо махали, подходили, жали руку, хлопали по плечу, поздравляли, хвалили за храбрость, коротко, но оживлённо делились новостями, просили разрешения погладить Дружка или потрогать Кузю (он старательно изображал милого плюшевого зверька). Рядом с ними душа немного оттаивала и раздражение спадало.

Мне оставалось преодолеть последнюю «баррикаду» — груды искореженного металла, приготовленного к переплавке, возвышались тут и там на заводской территории — как услышал позади свою фамилию:

— Николаев! Постой, Николаев!

Я обернулся. Это был начальник моего цеха, Иван Терентьевич. Последний раз мы встречались в тот памятный день, когда отражали атаку теросов на завод. Он подошёл, воткнул в меня сердитый взгляд и отрывисто пролаял:

— Слушай сюда. Николаев! Газету видел? Ага! А сегодня с самого утреца в канцелярию нашу звонок был. Из тех сфер, — Балашов ткнул в небо узловатым указательным пальцем. — Подумай хорошенько, парень, какой «шишке» партийной ты мог в опалу угодить? И когда успел-то? Словом, мой тебе совет: будь осторожен! Ты хороший парень, да и с батей твоим мы столько лет плечо к плечу. Удачи!

Иван Терентьевич хлопнул меня по плечу, развернулся и быстро пошел в сторону нашего родного кузнечного цеха.

Что ж, товарищ Николаев, теперь Вы точно знаете, что в заводоуправлении рассчитывать на неведение и какое-либо снисхождение не приходится. Там и со свежей прессой ознакомились поголовно, от директора до уборщицы, пусть о сигнале «сверху» осведомлены далеко не все. Верилось не всем: кое-кто помнил ещё моего отца, а уж о моём подвиге во время боя в цеху слышал абсолютно каждый. Тем не менее, даже они считали необходимым придерживаться идеологического вектора, заданного главной газетой города. Так что шёл я по коридорам и этажам, как по полосе отчуждения: со мной никто не поздоровался, мне никто даже не кивнул.

Добравшись до кабинета с надписью: «Отдел кадров», я постучал в дверь и вошёл решительно, но вполне скромно. При моём появлении меня обстреляли быстрыми взглядами и облили ушатом презрения.

— Тебе чего? — недовольно гавкнула старшая из кадровичек, этакая типичная Акула Крокодиловна Бармалеева, сверкнув хищными глазёнками. Я расправил плечи:

— По рекомендации заместителя председателя горисполкома, хочу уволиться, чтобы приступить к освоению части земель Лакуны.

— Чего-чего-о-о?

— Увольняться, говорю, пришёл.

— Ой! — всплеснула руками Акула Крокодиловна. — Смотрите — наработался! Трудовых мозолей натёр за… Сколько ты проработал-то? Год? Ну, тогда — да! Пора в руководящие работники!

С трудом взяв себя в руки, я, как можно безразличнее (спокойно, я старый умудренный жизнью мужчина, который не будет реагировать на капающих ядом бюрократок), произнёс:

— Может, и пора. Поживём — увидим. Я сюда пришёл не нотации слушать, а написать заявление об уходе по собственному желанию.

Тётка скривила губы и, отвернувшись, дернула плечом:

— Кто тебе мешает? Пиши.

— Где взять бумагу и перо?

— Пф!.. — задрала нос Крокодиловна. — Обмельчал нынче капиталист! Пера и бумаги не имеет! Всё с пролетариата содрать стремится!

Я воздел очи к потолку, выдохнул и довольно резко подошёл к столу, упёр кулаки в столешницу и навис над этой ехидной, как паровой молот над наковальней. С моего плеча свесился Кузя и оскалился.

— Пролетарская Вы моя! — рявкнул я, — учите матчасть! Капиталист — это частный собственник, владеющий материальными ресурсами, в том числе, средствами производства, и эксплуатирующий наёмный труд. Маркса-то читали, вообще, в газетах регулярно печаают⁈ Или вы в газеты рыбу только заворачиваете? Покажите пальцем, кого я заэксплуатировал, и где у меня хоть какие-то средства производства, а?

Кузя зашипел и злобно тявкнул.

— Хам! — завизжала кадровичка. — Убери свою ящерицу зубастую! Марксом он меня попрекать будет! Выискался умник! Выучили Вас на свою задницу, Красных Уголков Вам наделали! Люся, дай ему бумагу и перо, пусть пишет, что хочет!

Люся, тётка чуть помоложе Акулы, но с теми же крокодильими задатками, одёрнула жакет, встала из-за стола и, брезгливо взяв двумя пальцами одной руки лист бумаги, а второй — чернильницу, из которой торчало перо, продефилировала к столу для посетителей, небрежно швырнула всё принесённое и молча вернулась на своё место. Я уселся за стол, потыкал пером в чернильницу и обнаружил, что она пуста. Не тратя времени на просьбы и пререкания, подошёл и экспроприировал чернильницу Крокодиловны. Та вдохнула, собираясь разразиться очередной тирадой, но возле её стола в этот момент очутился Дружок. Он уселся напротив визгуньи и, вздыбив шерсть на загривке, сверлил её взглядом.

— Хам! — прошипела она, почти не разжимая губ. А я вернулся за стол для посетителей и размашисто написал:

«Директору завода №40 Епифанову Матвею Аександровичу. Заявление. Я, Николаев Василий Степанович, рабочий кузнечного цеха, прошу уволить меня по собственному желанию, в связи с необходимостью освоения ресурсов, нужных для Родины и закрепленных за мной Божественным правом!» Дата, подпись.

Коряво, конечно, для официального заявления, но вполне в духе времени…