— Вижу и ты сам все запомнил, так что спокоен буду. Квартирное расписание составлено, роты по гарнизонам ставить. Господам офицерам, сержантам и капралам к обучению рекрутов приступить, учить их нашему языку, и местные наречия тоже выучить — сам проверять буду. А кто на здешних языках бойко лопотать начнет — жалование на треть тому увеличу. Можешь о том всем и передать!

— А ежели все русские научаться, то денег хватит всем платить?! Ведь на две тысячи персон раскошелиться придется?!

— Монет хватит — все получат от меня сполна, в казне достаточно и серебра, и злата.

Бекович говорил чистую правду — только монет было конфисковано у репрессированных родственников и сторонников Шергази-хана свыше двух миллионов таньга, а это триста тысяч рублей. Да имущества всякого, тканей, посуды, одежды и прочих товаров на огромную сумму, и это не считая домов и земли. Драгоценности и оружие, украшенное различными камнями, сразу же ушло в сокровищницу.

Однако часть этой богатейшей добычи уже была отправлена в Санкт-Петербург с посольством — оставалось надеяться, что Петру Алексеевичу подарки понравятся. Как и десяток пусть и небольших, но тяжелых хурджинов, опечатанных печатью визиря. В каждом было до двух пудов золота — слитками, самородками и песком, а половина мешков заполнена монетами — бухарскими тилли, арабскими динарами и прочими золотыми кругляшками, чуть ли не со всех мусульманских стран Востока. Примерно на сто тысяч червонцев, или двести с лишним тысяч рублей — закрома бывшего хивинского хана и его родичей оказались полнехоньки…

— Вот что я тебе скажу, атаман, — Бекович наклонился к Бородину, что по-восточному скрестив ноги, сидел напротив его на дорогом хоросанском ковре. И был абсолютно невозмутим, хотя прознай кто-то об этом разговоре, из царских людишек, конечно, то живо бы кричал «слово и дело государево», ибо речь пошла о важных делах.

— Цари вас, казаков, давить будут изо всех сил, как только надобность минует. Ваши вольности, что московскому боярству, что нынешним генералам — кость в горле. С донским атаманом Булавиным как поступили, не помнишь?! А с астраханскими бунтовщиками, которые к вам за помощью обращались, но ее так и не получили?!

— А тебе какая в том корысть — ты теперь сам хорезмшах, — атаман ощерился, словно степной волк, но тут же смягчился.

— Прости, сам вижу, что о простом народе заботу имеешь непритворную. Помочь не смогли — сзади ногайцы, с бухарской стороны кайсаки одолевают — лягаемся как тот конь во все стороны, да еще калмыки. Городки наши маленькие, казаков в них и трех тысяч не наберется, всех кто саблю держать может. Да и не трогают нас пока царские воеводы, далеко мы, земли со всех сторон инородческие, татарские да башкирские еще к северу. Но сам вижу, как потихоньку их подминают, башкирское восстание недавно подавили жестоко, а там, глядишь, и до нас доберутся. Но не скоро, лет тридцать у нас еще есть в остатке.

«А ведь почти угадал, атаман. Емелька Пугачев яицких казаков на бунт легко подобьет в 1773 году. А бузить они начнут за десять лет до того, когда губернаторы им глотку сдавят. Только поздно будет, слишком уж силы неравными окажутся».

— А я тебе так скажу — земли от низовий Амударьи и Сырдарьи, и Арал также весь, я за яицкими казаками оставлю. Они пустынны сейчас, а вы заселяйтесь, коли подопрет. И беглецов ко мне всяких пропускайте, помощь им окажите, особенно тем, кто старой веры придерживается. Но предупреждайте — казацким укладом жить будут, податей брать не стану никаких, саблей острой мне пусть платят.

— Любо, батька, теперь есть куда черному люду уходить. А почто такую доброту проявляешь?!

— Приживутся люди, моей опорой станут. Я государство свое создаю, народов разных будет множество, как и религий. Никого притеснять не стану, лишь бы верно служили. И вас поддержу со временем, но пока тайком — сам понимать должен, что не с руки сейчас.

— А как же, разумение имею.

— Вот и хорошо. Но уговор — на мои землями походами не ходите, и я своим степнякам не дам — так что только от кайсаков нападения ждите. За переселенцев вам сполна отплачу товарами всякими — караваны ходить между нами будут. Вам добро — нам люди всякие, особенно умельцы. И еще одно — две сотни казаков яицких служить мне здесь должны постоянно, жалование хорошее положу. Но уговор — здешние нравы блюсти и никого не обижать. Так что, по рукам, атаман?!

— По рукам, батька!

Хорезмшах и походный атаман яицких казаков хлопнули ладонями, сцепили пальцы, и Бекович негромко спросил:

— Когда на Бухару с войском пойду через три года — ко мне присоединитесь полками?

— А как же, с тобою любого бить сподручно. Мы сейчас на Яик такую добычу с полоном отведем, что никогда еще никто в городках наших и не видывал. Так что пять полков дадим, не сомневайся. И вообще — если что недоброе случится, то шли на Яик вестников…

— Князь Бекович-Черкасский возьмет Хиву, али нет?! Как на духу мне ответствуй, ничего не тая!

— Так и будет, государь! Перед ним все города Хорезма ворота открывать стали, народ в ноги валится скопом. Не то, что полы халата целует, прах от следов его, — лицо капитан-поручика Воротникова скривилось так, будто целый лимон съел, медленно разжевав. И офицер, набравшись решимости, бухнул откровенно, громким голосом:

— Прости, государь, но не князь Бекович-Черкасский он ныне, а Девлет-Гирей-хан, в магометанстве обретающийся. О том он еще в Гурьевском городке на Яике громко кричал в беспамятстве…

— О том ведаю, гонец ведь обратно прискакал!

Петр Алексеевич отмахнулся рукою, будто докучливую муху прогонял от лица, что жужжала и мысли прогоняла. И, прикурив трубку от горящей свечи, снова обратил свой взор на замолчавшего посланца.

— Ежели надо было князю к своей природной вере вернуться, то его дело, никто и так не принуждал. Тем паче в край пришли, где магометанство стойко обретается и правителя иной веры быть над подданными не может. Так что все правильно сделал Девлет-Гирей-хан, таковым его впредь именовать буду, раз уж правителем ханства Хивинского стал. Что замолчал, ты мне дальше рассказывай все без утайки, а то послание я прочитал, но бумага все стерпит и о многом умолчит, в отличие от глаз наблюдательных, что любой поступок заметят, хоть добрый али худой.

— Государь, как на духу — зело жесток князь, Шергази-хана убил сам и голову отрезал — на блюдо положил, и всем показывает. Хивинцы, что с нами сражались, пощады попросили — он тысячу человек отобрал, из туркменского племени, что ему первым поклонилось, и мангытов, а две тысячи туркмен и узбеков, что руку прежнего хана крепко держали, приказал вырезать без всякой жалости и тела в пустыне закопать. И дело то кровавое, верные ему магометане совершили. Как переметники, что от прежнего хана своего сбежали, так и свои вроде, кто раньше всех Бековичу присягнул — кайсаки, ногайцы и каракалпаки — их «черными шапками» именуют.

— Вот дает — зверь прямо-таки. Не ожидал такого от Сашки…

Меншиков, что присутствовал при разговоре в мастерской — здесь, при работе, царь любил принимать посланцев или сановников с докладами — оскалился в недоброй улыбке, но тут же стушевался под гневным взглядом Петра, который презрительно произнес:

— Не тебе о том судить, Данилыч. Девлет-Гирей все правильно делает, чо истребляет поголовно прежних сторонников Шергази-хана, потому что мертвые заговора не устроют, и кинжал в спину не воткнут. Я ведь если стрельцов в Москве казням бы не предал, как из посольства возвратился, то давно бы оные злодеи бунт учинили, наподобие астраханского, или того что Кондрашка Булавин затеял.

Лицо царя исказилось в такой гримасе, что его верный наперсник счел за нужное резко пойти на попятную, не хватало еще чтобы самодержца приступ падучей свалил, или беспричинно гневаться начал. А в таком состоянии самодержец и за кортик схватиться мог.