Да сколько раз он видел всё это здесь! Всё именно так и будет, как он ей описал. Если мальчик, то станет легионером, если девочка — шлюхой, это ещё, если сам Марк не признает ребёнка своим рабом. Дать ей вольную? Тогда ребёнок родится свободным, понятно, что незаконнорождённым, но тогда ему точно будет открыта дорога в легионы, а так… Сын рабыни — сам раб.

Тут много таких служит во вспомогательных частях. Если ему повезёт, если будет толковым и умелым, то через двадцать-двадцать пять лет службы он даже получит гражданство. Если раньше его не убьют, конечно… Но сможет ли она одна вырастить ребёнка, если станет свободной? Как она без мужчины сможет это сделать? Сама станет проституткой, или кто-то из местных, хотя бы даже здесь, в крепости, женится на ней. Кто? Дикс? Вряд ли, даже если она и нравится ему. Он как-то говорил, что жениться — не в его планах на ближайшие несколько лет. Нагляделся на своих родителей и сыт этим по горло…

Она не сможет выжить одна, да ещё и с ребёнком на руках.

Он вдруг мысленно представил себе, что отпустит её и останется один. Он уже привык к ней, ему нравилась она, её сопротивление, её постоянное желание противостоять ему во всём. Нравилось сламывать её, видеть её глаза, когда она не хочет, а он всё же берёт её, овладевает её телом. Эта молодая свенка приносила ему такое удовольствие, какое не приносила ни законная жена, ни любая другая. Ему нравилась эта холодная германская красота, светлая кожа, серые глаза, нравилось, что она не была рождена рабыней, что в ней жив ещё дух свободы, в ней ещё не пропали её несломленность, её непокорность. Даже здесь, с этим ребёнком, она не желает мириться с ним.

Почему она вдруг стала так дорога ему? Может, потому, что она была свенкой, варваркой, германкой, со своим диким непредсказуемым характером. И тем более, до него она жила в лесу среди свободных германцев, а не в среде рабов.

Он никогда не отпустит её, потому что другой такой у него больше не будет. Это эгоизм. Ну и пусть.

А если дать ей вольную, но не отпускать её? Пусть живёт рядом. Но ребёнок? Что делать с ребёнком?

Он ушёл из кухни и сел на своё ложе, запустил ладонь в волосы на затылке, упёрся локтем в колено. Что-то надо придумать. Может, дать ей вольную хотя бы по завещанию? Если вдруг что-то случится с ним, пусть будет свободной, она и её ребёнок — тоже. А дальше пусть как хочет, так и выживает. Сможет вырастить этого ребёнка, значит сможет. Может быть, найдёт кого-нибудь из родственников, и её возьмут с этим ребёнком, или кто-то женится на ней.

Проклятье! Это будет его ребёнок…

Он вспомнил почему-то своего сына, маленького Марка. Не видел его уже два года. Хорошенький мальчик. Сейчас ему должно быть семь лет. Перед глазами вставало родное лицо ребёнка, его глаза, его улыбка. Его сын, его мальчик! Правда, он мало был похож на самого Марка, общего с отцом у него было ни на грошь. Глаза, цвет волос, черты лица. Больше угодывалось от Атии, чем от него…

Может быть, его папаша Авл, а совсем не он? Вспомнилось лицо Авла. Светлые волосы, карие с зелёным глаза, удлинённое лицо. Проклятье! Чем больше думал об этом, тем больше казалось, что его сын всё более и более похож на этого проклятого Авла. Неужели, в самом деле, Атия родила ему сына от этого хлыща? Они знали друг друга ещё до Марка. Это родители поженили их, а она, может быть, давно уже спала с этим козлом и от него родила мальчишку! Поглядеть бы на него сейчас, через два года. И её саму спросить в лоб, напрямик.

Конечно, неужели за эти два года она ни разу не изменила ему? Он же завёл себе рабыню, да и до неё всё ходил по местным шлюхам. Природа требует своё, а Атия разве другая?

Проклятье! Выходит, единственный ребёнок, в котором он может быть уверен, это ребёнок этой рабыни, будь она не ладна! Так, получается, что ли? Как там говорили предки? Отец всегда сомнителен. Выходит, так.

Надо будет весной отпроситься съездить в Рим, проведать семью и поговорить с женой. Да, нужно серьёзно поговорить с Атией. Что-то всё это нечисто. Надо вывести её на чистую воду, сколько можно лжи и вранья?

Из кухни вышла рабыня, заметив его, растерялась. Их взгляды скрестились. Опустила голову. Он глядел на неё со своего места, видел, как в бессилии свенка сжимает и разжимает кулаки. Мать его ребёнка, свенка, германка. Вздохнул. «Надо будет написать завещание, пусть порадуется моей смерти при случае…»

— Мне нужны деньга на хлеб.

Центурион поднялся, покопался в поясе и достал немного денег, подошёл и сам вложил их в ладонь рабыни. Мало, конечно, жалование понизили сильно, да ещё на всё выросли цены, но она никогда не жаловалась почему-то. Он приходил по утрам или вечерам, его всегда ждал стол, скромный, конечно, но она умудрялась как-то покупать не только хлеб, но и молоко, и сыр, и овощи, и уголь. Может быть, у свенов есть свои какие-то секреты или местные делали ей скидки, кто её знает, как ей это удавалось. Может, она и, в самом деле, сможет одна выжить.

— Я скоро приду.

Рианн засобиралась уходить, накидывала плащ.

— На улице дождь со снегом, — предупредил её центурион. — Возьми второй плащ… Холодно.

— Я быстро…

Ушла. Марк остался один, заглянул на кухню. Рабыня всё прибрала тут, на столе стояли глиняные тарелки с отколотыми краями, в них сыр и маринованные оливки; от жаровни тянуло теплом. Разве можно отпускать такую рабыню? Она нужна самому.

Вернулась она не так быстро, как хотела, замёрзла страшно. Выложила покупки на стол и буквально прилипла к жаровне, пытаясь согреться. Холодные ладони дрожали у красных углей, мокрые волосы прилипли ко лбу, на щеках румянец, по подолу платья угадывались сырые полосы от дождя. Марк следил за мокрой рабыней, он знал, что это — сам недавно пришёл с улицы. Хоть бы до вечера всё это успокоилось, если в ночь будет идти дождь, то дежурство сегодня будет несладким.

— У меня маленькое жалование, ты и сама это видишь, — заговорил с ней первым. Рианн подняла на него глаза. — Я не могу прокормить ещё и ребёнка.

— А к-как живут н-наши соседи? У них д-двое детей… — От холода она заикалась, настолько свело челюсти.

— Им помогают родственники. Тем более, Гай выше меня по званию, и платят ему больше, чем мне… Да и сам он — мастер схитрить, найдёт, где лишний раз подзаработать, и от кого…

— А ваши р-родственники?

— Мои родители небогатые, а просить денег у родственников жены я не буду. Если я отошлю тебя в Рим с этим ребёнком, Атия не даст житья ни тебе, ни ему тем более… Ты её не знаешь, она такая…

Он впервые, может быть, делился с ней личным, вот так наравных.

— В моей семье не всё так хорошо, как кажется. Мой отец тоже военный, сейчас на пенсии. Мой род может похвастаться только приличием, но не богатством. Вот Атия… Её отец держит лавки, он мясник, а братья её умерли, она унаследует это всё… — Он с трудом находил свенкие слова, объясняя ей это всё. — Я не могу попросить у них денег для того, чтобы жить здесь второй семьёй.

Рианн вопросительно приподняла брови, не веря его словам. «Второй семьёй?» Он, и в самом деле, так сказал? Это что, правда? Не с рабыней, не с ублюдком, а именно вот так, жить второй семьёй?

— Я буду работать… — прошептала, чуть согревшись.

— Где? — Он усмехнулся.

— Я могу побольше брать работы на дом…

Центурион опять усмехнулся, не принимая её слов. Принялся сам нарезать хлеб. Рианн села за стол напротив хозяина.

— Вы сегодня в ночь?

— Да. Угораздило по такой погоде… — вздохнул.

Они молча ели, потом Рианн убрала всё и снова села за работу. Жаровню перенесли в комнату, со всех щелей дуло, и руки замерзали на нитках ткацкого станка. Рианн останавливалась и отогревала пальцы, стиснув их в кулаки, а кулаки бывало зажимала между коленями. Холодно. В посёлках сейчас тоже холодно, но у свенов, по крайней мере, всегда в достатке дров для очагов. Отец Рианн тоже всегда готовил дрова на зиму. Здесь же, в крепости, всё стоило денег.