Все это будет потом.

Будет удар об землю, треск пламени, заплясавшего по загоревшимся обломкам, будет невыносимый грохот и резкая, почти нестерпимая, боль. Будет парашют, валяющийся на голой равнине бесполезной тряпкой, будет палящее солнце и крики хищных птиц над головой. Будет жар во всем теле и паника в бешено забившемся сердце.

Впрочем, и оно вскоре затихнет.

Смуглый глазастый мальчик, неизвестно как зашедший в эту смертную долину, подойдет совсем близко, и стук наполненных пластиковых бутылок будет отдаваться в воспаленном сознании невыносимо громким звуком. Раскаленное солнце противно ударит своим обжигающим светом по глазам, перед которыми и так все расплывается от проступивших слез. Мальчик опустится на колени и требовательно, но осторожно тряхнет за пульсирующее болью плечо, отчего из горла прорвется еле слышный стон. Пылающий воздух будет царапать грудь при каждом вдохе, а пересохшие губы не смогут произнести ни слова. Заглянув в глаза, мальчик смочит руку в воде и проведет ладонью по горячему лбу, но особого облегчения это не принесет.

Мутные сумерки будут вставать над долиной, когда этот мальчик решится на отчаянный шаг. Закинув драную сумку с бутылками на плечо и прижав ремешки щекой к плечу, он возьмется обеими руками за парашют и будет тащить на себя. Не проронив ни слова, он сдвинет сбитого летчика с места и, покосившись на валяющиеся по сторонам обломки, даже не подумает забрать какой-нибудь из них. Пахнущий гарью и смертью воздух расступится перед ним, словно вода, и первые ночные звезды молча проводят его в бессмысленный и долгий путь.

Правда, летчик этого уже не увидит.

А пока…

А пока — стремительный и смертельный вираж, мертвая петля, на этот раз оправдывающая свое название. То ли расчеты ошибочны, то ли человеческий фактор вступает в силу, то ли само небо отреклось и больше не принимает — ударная волна, зацепившая корпус, с силой отрывает от него куски обшивки, выворачивает самолету крылья, направляет его вниз, к земле.

Жизнь не проносится перед глазами — это бессмысленная метафора, такая же бессмысленная и бесполезная, как и попытки раскрыть чертов парашют. Все вокруг закручивается в безобразную спираль, и здесь дело не в «Хьюстон, у нас проблемы» — падать с небес на землю оказывается совсем не пафосно и ни капли не героически; нет здесь бравады, нет здесь геройства, ведь какая разница, как встретить смерть, когда встречаешь ее один?

Это не фильм и не книга: никто не стоит там, внизу, на когда-то желанной земле, никто не ждет и не вскидывает руки, умоляя приземлиться, а не рухнуть вниз. Да и земля надменно холодна: ей наплевать. Нет режиссера, нет каскадеров, нет мудреной графики; нет ничего, совершенно ничего, кроме гибели и мальчика с печальными глазами. Мальчика, который будет тащить, чьи тонкие руки будут выгибаться от напряжения, а худые пальцы до крови сотрутся о жесткие крепления парашюта.

Но все это будет уже потом.

Мертвая равнина, окруженная каньонами и скалами, стремительно летит навстречу.

«В обрывках записей «чёрных ящиков», в последних словах, сказанных за секунду до ледяной тишины эфира, в момент, когда точные расчёты становятся роковой ошибкой, можно увидеть истину».

Майор А. де Сент-Принс

Но за моей спиной, я слышу, мчится

Крылатая мгновений колесница;

А перед нами — мрак небытия,

Пустынные, печальные края.

Эндрю Марвелл

Любые вещи превратятся в хлам…

Никто не помнит, кто построил храм;

Такая жизнь — не сахар и не шелк:

Здесь помнят лишь того, кто храм поджег.

А. Васильев

Вик все еще не вернулся. Но я не беспокоюсь: я привыкла. Да и он умный мальчик, он знает, куда не стоит забираться, чтобы не нарваться на неуместное внимание хедоров. «Белые мантии», словно стервятники, так и кружат по всем окраинам — ловят беглых сефардов и беспризорников. Мы уже давно научены: и малыши, и взрослые. Но до темноты ему лучше вернуться.

Я жду, когда встанет Венера. Это наш с Виком условный сигнал: когда она появляется на небе, ему нужно быть рядом со мной — и ни секундой позже. После этого он автоматически считается убитым, раненым, похищенным, отобранным хедорами — все, что угодно. И ему придется здорово постараться, чтобы доказать, что это не так. Такой уж уговор. С самого того дня, когда я украла его из приюта и увела с собой. Он ведь тоже сефард, как и я. Кровь-то одна на двоих. Так что рано или поздно ему все равно придется хлебнуть этой жизни. А меня тогда может уже вообще не быть. Лучше пусть будет со мной.

Я смотрю на небо. На его холодной глади кое-где загораются первые ночные звезды. Сейчас период звездопада — из нашего каньона это чудо видно лучше всего. Вик ушел рано утром, когда я еще спала, и до часа Венеры остается от силы минут пятнадцать. Я уже начинаю нервничать. Но тут далеко на равнине, со стороны Стеклянных скал, появляется силуэт моего братишки.

Видно, как осторожно он идет, стараясь не поскользнуться: скалы оттого и названы Стеклянными, что на них — просто голый камень, нет никаких растений и даже вьющейся травы. Вик медленно, пригнувшись, двигается вперед и еще не знает, что я его вижу. Я приглядываюсь и понимаю почему: он что-то тащит за собой. На плече — веревка, которую он крепко держит обеими ладонями. Но что он мог найти среди камней и равнин? Я выхожу за ворота и машу ему рукой, но братец ничего не видит: смотрит только под ноги, иногда оборачиваясь. Его серая одежда сливается с сереющим пейзажем вокруг. И только его ноша кажется черным пятном на холодной земле.

— Викбур! — зову я, приложив ладони к губам.

Кричать всегда рискованно, но на этот раз поблизости нет ни «белых мантий», ни кого-то из сефардов. Все уже попрятались по своим хибарам или пропадают где-то на свалках. Мы с братом вообще стараемся лишний раз никому не попадаться на глаза. И сейчас Вик вскидывает голову, видит меня, прикладывает к губам палец, будто призывая к тишине, и снова оборачивается назад. Я переступаю с ноги на ногу, срываюсь с места и подбегаю к нему.

— Викбур аль-Гаддот! Это что еще такое?

— Т-ш-ш, сестренка, — шепчет он еле слышно, когда я оказываюсь совсем близко. — И не ругай меня. Я только так и мог.

— Как — так? — Я щурюсь, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, и делаю шаг в сторону. — Что ты натворил? Викбур!

Вик молчит, поглядывая на свою ношу. В руках у него кусок какого-то полотна: большой, надо сказать, кусок, в который можно было бы завернуть его, меня и еще осталось бы место. От куска тянутся несколько длинных веревок, и я вижу, что они уже изрядно растерли братишке пальцы.

— Я его вытащил, — говорит он наконец и снова смотрит вдаль: черное пятно лежит довольно далеко. — Там самолет был. Он разбился. Я нашел…

— Самолет?

Я оставляю Вика и подбегаю к тому, кого он тащит. Сомнений нет: это правда человек. А то, что в руках у братца — это парашют. Значит — летчик? Но… какого черта? Я не знаю. Я наклоняюсь над лежащим и опускаюсь на колени. Его глаза закрыты, а на голове — тяжелый черный шлем. На рукавах нашивки в виде белых звезд. В глаза сразу бросается неестественно вывернутая правая рука.

— Кто он? — спрашиваю я у Вика. — Он был в сознании?

— Был, — отвечает братишка, подойдя ко мне. — Я дал ему воды. Он сказал, что его расстреляли. Ну, его самолет.

— А потом?

— А потом я его потащил, — говорит Вик, наклонив голову. — У него болит плечо. И нога ушиблена.

— Боюсь, что не просто ушиблена… — Я стою на коленях над раненым летчиком и понятия не имею, что делать дальше. — Ты не видел, когда он потерял сознание? По дороге?

— Наверное… — Вик закусывает губу.

— Ты что, реветь надумал? Брось… — говорю я строго. — Надо подумать, что делать будем. Пульс просчитывается, — я кладу пальцы на шею несчастного. — Значит, еще не все потеряно. Ты понял?