Говорю — и сама удивляюсь своему оптимизму. Ну, дотащим мы пострадавшего до дома — и что дальше? Здесь нужен врач, но хорошего врача на наших окраинах днем с огнем не сыщешь. Вернее, есть один человек, но у него я не хочу ничего просить. Даже ради такого случая.

— Ему нужно плечо перевязать, — командую я сама себе. — А заодно проверить, что с ногой и нет ли ран, раз ты мне говоришь, что в него стреляли… Вик, ты взрослый? — Я поворачиваюсь к нему и беру за плечи. — Взрослый? Тогда помоги мне. Плакать будем потом.

Он шмыгает носом, но кивает, а в глазах загораются упрямые искорки. Я знаю, мой братишка — сильный мальчик. Слабый бы не дотащил, он даже бы не взялся. А Вик — почти герой. Полез помогать без надежды помочь… Я отодвигаю его в сторону и берусь за веревки сама.

Просто диву даешься, как такой малыш смог утащить взрослого мужчину. Даже у меня спустя пару десятков шагов начинает ломить спину и резать руки. Но это ничего: Вику было тяжелее. Он поспешно догоняет меня, хоть и постоянно отстает: еще бы, такие нагрузки для него впервые. Бежит молча — видно, понимает, что вопросы, замечания и возражения лучше оставить на потом. Он у меня не только смелый, но и умный. Настоящий лиддиец. И никак не сефард.

До дома остается метров пятьдесят, и я умоляю все силы небесные и земные, чтобы нам никто не встретился по дороге. Что-то подсказывает, что нам пока лучше не показываться никому на глаза, а уж хедорам с сатрапами — тем более. Вик устало плетется сзади: силы покидают его, да и меня, впрочем, тоже. Я еле переставляю ноги и молча надеюсь, что сбитый летчик не погибнет по дороге. Было бы глупо погибнуть после такого-то спасения. Хотя, даже если он и останется в живых, надежды мало. У него может случиться потеря памяти, отказать ноги, да что угодно… Впрочем, то, что он сказал моему братцу о больной ноге, немного прибавляет оптимизма: значит, он хотя бы не парализован. Что уже само по себе удивительно.

Вик забегает вперед и открывает нам двери. В дом пострадавшего пилота приходится затаскивать уже вдвоем, равно как и укладывать его на застеленный участок пола у стены — туда, где мы обычно спим. Мы с братишкой просто-таки падаем от усталости. Вик садится прямо на пол и опирается спиной на дверной косяк, а я закрываю двери и подхожу к летчику.

— Надо снять все эти штуки, — говорю, не оборачиваясь. — Мелкий, не рассиживайся. Помогай.

Он шумно вздыхает и подходит ко мне. Мы расстегиваем шлем и снимаем его с головы пилота, так что я могу видеть его спутанные темно-каштановые волосы, которые спадают на лоб. Это тоже странно: лиддийцы ходят либо коротко остриженные, как сатрапы, либо с длинными волосами, как хедоры. Этот же — ни то, ни другое, ни два, ни полтора… Вик пытается разобраться в креплениях парашюта и запутывает их еще больше. Я только вздыхаю: нет сил уже даже ругаться. В четыре руки мы кое-как снимаем этот проклятый парашют, и я принимаюсь за форму. Она полностью черная, если не считать этих белых звезд и погон на плечах, но меня они вообще не волнуют. Я кое-как расправляюсь с пуговицами и застежками сначала на куртке, а потом на рубашке. Вик осторожно стягивает рукав со здорового плеча, а я — с больного. И встревожено хмурюсь: рука и вправду выглядит ужасно.

— Вик, тащи сюда воду и полотенце, — приказываю я. — Он весь горит.

Братишка молча отправляется на задний двор, а я пытаюсь уложить пилота поудобнее. Он дышит: редко, тяжело, но дышит. На губах виднеется кровь, а кожа горячая от лихорадки. Он как будто спит — глухим, тяжелым, гибельным сном. Я беру его за больную руку и осторожно прощупываю ее от кисти и до плеча. Когда мои пальцы добираются до ключицы, летчик глухо стонет во сне.

— Потерпи немного, — говорю я, оборачиваясь. — Я знаю, больно… Вик!

Спустя пару секунд он появляется, неся в руках таз с холодной водой и полотенце. Аккуратно ставит его на пол, стараясь не расплескать воду. Я ободрительно улыбаюсь, провожу рукой по его волосам и отсылаю обратно. Дальше он мне не нужен. Я сама справлюсь. Правда, пока я понятия не имею, как.

Смочив полотенце в воде, я выжимаю его и осторожно закутываю пострадавшее плечо. Брызгаю водой пилоту на лицо, хлопаю его по щекам, но бесполезно. Мой взгляд снова падает на его ноги. Я с большим трудом справляюсь со шнуровкой и снимаю сапог с правой ноги. Левая нога сильно распухла, и стащить с нее обувь почти невозможно. Я оставляю это дело и одним краем полотенца провожу по лбу летчика. Это тоже не приносит никаких плодов.

Снова появляется Вик: видно, ему надоело сидеть за домом в гордом одиночестве. Я машу на него рукой: делай что хочешь, только не мешай. Сзади раздается глухой стук: оказывается, мой драгоценный братец добрался до шлема и уже умудрился уронить его на пол.

— Вик, положи…

— Не надо. Пусть… берет.

Мы оба замираем: и я, и братишка, забыв о шлеме. Летчик очнулся: он с трудом открывает глаза и обводит комнату потерянным взглядом. Глаза у него темно-серые, но как будто затянуты пеленой. Он косится на свое раненое плечо, переводит взгляд на меня и пытается улыбнуться.

— Ты…

— Данайя, — говорю я одними губами. — Тебе плохо? Где болит?

— Кажется… везде, — Он закашливается. — Рука… и лодыжка. — Снова кашель. — Голова раскалывается…

Дело плохо: лихорадка не проходит. Я опять пытаюсь взяться за его ногу, но он снова стонет.

— Не трогай… больно…

— Так надо. Извини.

Мне все-таки удается снять сапог, и я понимаю, что не справлюсь — травма тяжелая. Ступня сильно отекла и превратилась в один сплошной кровоподтек: боюсь, что поврежден нерв. Да и болит, похоже, просто невыносимо. Я оборачиваюсь и смотрю на дверь.

На самом деле надежда есть. Эта надежда скрыта под плотным пластом моей ярости и гордости. Того, что побеждало все эти два года и должно победить в конце. Но мир играет с нами в жестокие игры, шутит с нами злые шутки: именно тот человек — и есть надежда. Так что моей гордости придется отступить. Мне нестерпимо унижаться, нестерпимо просить у Крессия Ларда даже горстку зерна или стакан воды, но не на этот раз. Наверно, когда отступает ярость, пробуждается надежда… Я встаю и жестом подзываю Вика к себе.

— Ступай к Ларду, — приказываю негромко. — Поклонись ему три раза до земли. Скажи, что это я прислала. Скажи, что без него мы пропадем.

Кресс, не поприветствовав, входит в наш покосившийся дом. Снимает белый капюшон, поправляет угольно-черный хвост из спутанных волос и смотрит на меня. Я выдерживаю этот взгляд, не дрогнув.

— И что за дело у тебя, Данайя аль-Гаддот? — спрашивает он насмешливо. — Ты же передо мной не кланяешься.

— Не кланяюсь и впредь не буду, — отвечаю я и отступаю на шаг. — Вик, поди сюда… Он там, — Я показываю на покрывало, на котором лежит раненый летчик. — Нашли его в Стеклянных скалах. Нога перебита и плечо вывернуто. Ты можешь помочь. Я знаю, Кресс. Спаси его.

Он молчит, никак не реагирует на мой порывистый монолог. Потом молча отодвигает меня и Вика в сторону, проходит к летчику и наклоняется над ним. Я снова отправляю братишку прочь. Мои глаза направлены на Кресса. В его руках — потертый рюкзак, который не одному сефарду принес спасение. Пилот лежит без движения, и я не могу даже понять, в сознании он или нет.

Кресс поворачивается ко мне.

— Может, уйдешь?

— Нет.

Я не могу уйти. Не могу уйти, не узнав, что будет со спасенным нами человеком. По правде говоря, его спас Вик, а не я, но я беру эту эстафету из растертых пальцев брата и сжимаю ее в ладонях. Крессу этого не понять. Он не знает, как это — спасать. Он спасает по долгу службы и еще из желания заполучить расположение сефардов. Ему ведь хочется стать следующим альхедором.

А мне хочется уничтожить нынешнего.

Через Кресса.

Это так легко.

— Вот здесь — болит? — Голос Кресса выводит меня из мыслей. Летчик задерживает дыхание и постанывает от боли: пальцы хедора сжимают его плечо. — Похоже, вывих. Нужно обезболивающее…