Он лезет в свой рюкзак и вытаскивает оттуда ампулу и шприц. У нас таких лекарств уже давно не водится. Вены на запястье летчика кажутся мне линиями жизни. Он смотрит на меня. Не на иглу и не на своего «спасителя» — он смотрит на меня. Я чувствую, как дрожь бьет меня изнутри. И я не знаю, что это такое. Я не могу этому подчиниться, и мне противно думать, что жизнь этого загадочного парня сейчас находится в руках альхедорского сына, руки которого убили не одного такого же, как он. Сложно быть настолько мерзким и двуличным, как Крессий Лард. Но он справляется. Ему не привыкать.

— Вот и все, — Хедор отпускает руку летчика. — Через минуту-две должен уснуть. Местный наркоз. Так будет легче что-то сделать.

— Можно я подойду к нему? — спрашиваю я тихо.

— Подходи…

Из-за занавески, которая отделяет комнату от кухни, показывается голова моего братца.

— Болит плечо? — спрашивает он, переступив с ноги на ногу.

— Болит, малыш, — отвечает пилот, закрывая глаза. На душе у меня вдруг становится тепло: то ли от его спокойного голоса, то ли от этого ласкового «малыш»: я сама говорю такие вещи крайне редко. — Но это ничего. Придется потерпеть…

Он говорит, успокаивая Вика, а у меня внутри как будто цветок среди песка прорастает. Его голос угасает: лекарство начинает действовать, и мне становится хорошо от осознания того, что это уменьшит боль. Серые глаза закрываются, а дыхание выравнивается.

— Проверь куртку, — говорит мне Кресс. — Там должны быть документы.

Это разумная мысль, но в комнате слишком темно. Я беру куртку с пола и выхожу туда, где меня ждет Вик — там хотя бы есть окно. Не могу отделаться от подозрения, что хедору просто захотелось отправить меня прочь. Но в то же время он прекрасно знает: если по его вине с летчиком что-то случится, я не промахнусь ни стрелой из арбалета, ни острием меча. Это не игра — и мне плевать, что я вижу этого человека впервые в жизни. Я тоже человек, пускай я и сефард. А людям свойственно драться за других людей, когда те попадают в беду.

Вик засыпает буквально на глазах. Он сидит на покосившейся табуретке и не сводит глаз с занавески, за которой остались Кресс и летчик, пускай его глаза и слипаются от усталости. Я ничего не говорю — понимаю, что маленького упрямца не заставишь спать ни под каким предлогом. Проверяю внешние карманы куртки — ничего. Карманы на рукавах — тоже пусто. Вик крутит в руках шлем с разломанным микрофоном и рваными ремешками. Помог бы, что ли, хотя бы ради приличия… Чертыхаясь, я лезу во внутренний карман и нащупываю там маленькую плоскую карточку.

— Викбур, подойди сюда…

Он спрыгивает с табуретки, перехватывает шлем поудобнее и заглядывает ко мне через плечо. Я смотрю на фотографию, расположенную в верхнем левом углу. Без сомнения, это тот самый летчик, только чуть-чуть моложе — сейчас ему на вид где-то тридцать или тридцать пять. Перевожу взгляд на надпись рядом с фотографией. Отлично, уже кое-что прояснилось: нашего пострадавшего зовут Малкольм Росс.

— Азарданец? — спрашивает Вик сонным голосом.

Я вздрагиваю.

— Викбур…

— Тут написано.

Я поспешно смотрю туда, куда братишка показывает пальцем. Так и есть: Малкольм — сержант Азарданской летной академии. Отсюда и погоны на плечах, значения которых мы не поняли. Отсюда и белые звезды на рукавах. В какую-то секунду меня захлестывает гордость за внимательного и грамотного братца: среди сефардов это — редкость. Но затем все сменяется жгучей паникой.

Малкольм Росс — азарданский летчик.

То есть — враг номер один.

— Данайя…

— Все хорошо, малыш, — шепчу я тихо, чувствуя, как побледнела кожа на лице. — Мне… просто душно. Все пройдет…

Я не знаю, радоваться или страшиться — Вик еще слишком мал, чтобы разбираться, где свои и где враги. Для него название «Азардан» — всего лишь сложное слово, которое он горд, что прочитал. Не вердикт и не приговор. А о сепарантах, спустившихся с гор, и башнях Непризнанных Праотцов он мог знать разве что со слов воспитателей в приюте. Да и то вряд ли: ему на тот момент было только восемь лет.

Это жестоко. Жесток тот мир, в котором за грехи отцов — кем бы они там ни были — страдают те, кто даже их не знал.

— Послушай, Вик, — Я, все еще стоя на коленях, оборачиваюсь к нему и встряхиваю за плечи. — Проснись, братишка! Слушай меня. Никто не должен знать, кто этот человек, откуда он и как его зовут, понятно? — Вик кивает. — Это слишком опасно. Как для нас, так для него. Понятно?

— Понятно… — Он снова косится на карточку в моих руках. — А это куда? Спрячем?

— Придумаем, куда, — обещаю я. — Только никому ни слова… Вик, ты засыпаешь, — Я порывисто обнимаю его, будто хочу защитить от беды. — Тебе надо отдохнуть. Был сложный день. Ты выдохся.

— Не-а…

Я шумно вздыхаю.

— Викбур аль-Гаддот, ты неисправим.

— Данайя!

Кресс приподнимает занавеску и входит в кухню. Вик, словно просыпаясь, тут же выпрямляется, как солдат — перед генералом. Я успеваю спрятать карточку за воротник и тоже встаю на ноги.

— Что-нибудь нашли?

— Нет… ничего, — Я стараюсь, чтобы голос звучал бодро и уверенно. — Наверное, осталось там. В Стеклянных скалах.

— Плохо… — Хедор оборачивается. — Он скоро придет в себя. Побудьте рядом. Ты и брат.

— И как он? — спрашиваю я одними губами.

— Все как я подозревал, — говорит Кресс. — Лодыжка сломана, плечо вывихнуто. Просто чудо, что ни шея, ни голова почти не пострадали… Он был в шлеме?

— Да, — Вик пинает лежащий на полу шлем себе за спину.

— А что на куртке?

— Черная, — докладываю я и радуюсь, что куртка лежит за моей спиной, причем наизнанку вывернутая. — Сержантские погоны. Это все.

— Все… — отзывается хедор протяжным эхом. — Когда очнется, — тон его голоса снова становится деловым и холодным, — ему понадобятся костыли. Отошли мальчугана к соседке, к Саабе. У нее уж точно есть. Она не откажет.

— Но Вик же…

— Не переживай, сестренка, — Братец дергает меня за руку. — Я сбегаю. Я взрослый. Прямо сейчас?

— Чем скорее, тем лучше.

Вик, стряхнув усталость, опрометью бросается к дверям, а мы с Крессом остаемся наедине. Наступает момент, которого я всегда боюсь. Боюсь оставаться с ним вдвоем, боюсь поворачиваться к нему спиной, боюсь смотреть в глаза. Я чертовски его боюсь. И не могу от этого избавиться.

— Как все было? — спрашивает хедор, прохаживаясь вперед-назад по кухне.

— Я все рассказала, Лард, — парирую я холодно. — Мне больше нечего сказать. Я больше и сама не знаю.

— Беду вы принесли в свой дом, Данайя. Помянешь мое слово.

Скорей тебя я помяну, думаю я со злостью. Помяну тебя недобрым словом, когда вновь выйдешь в патруле со своими преданными «белыми мантиями». В последний раз ты вхож в мой дом, Крессий Лард. Не за грехи отца ответишь — за свои. Однажды так и будет. Я устрою.

— Мне пора, — говорит Кресс, видимо, поняв, что от меня больше ничего не добьешься. — Не разрешай ему вставать надолго. И, если что… зови.

И исчезает. Только полы мантии белым всплеском исчезают за дверью. Хедоры всегда приходят незаметно и уходят так же. Словно белые грифы, кружат над окраинами до самых вершин каньонов.

Я возвращаюсь в комнату и сажусь на пол рядом с лежащим Малкольмом. Его рука перебинтована и зафиксирована, а к ноге туго примотаны две жесткие шины — с обеих сторон. Я беру его куртку, сворачиваю ее и устраиваю ногу поудобнее, чуть приподняв. Потом беру летчика за здоровую руку и поглаживаю ее пальцами. Чувствую, как на моих губах появляется незваная улыбка. Этот момент — только мой. Его не увидят ни Вик, ни Кресс, ни даже сам Малкольм. Миг, когда я — человек. Не сефард, не лиддиец, не сепарант — я человек.

Губы Малкольма чуть вздрагивают. Перевернув ладонь, он легко касается пальцами моего запястья.

— Привет.

Дверь приоткрывается, и в щель просовывается растрепанная, взлохмаченная голова Вика.