Еще одни детали, щелкнув, складываются во всей этой картине. Теперь я понимаю кое-что еще, чуть-чуть больше, чем мне положено понимать. Теперь я понимаю, почему тогда, пять лет назад, Сарцину Росс оставили в живых. Она… альхеда. Спутница, а может быть, и жена альхедора Ларда. А мальчик… Что ж, вряд ли Ларду-старшему был нужен чужой ребенок, тем более — ребенок предателя. Так что он приказал Крессу… Черт, я не могу. Я не могу об этом думать. Меня бьет дрожь.

И Аделар все знал. Внезапно и это осознание находит меня, накрывает горячей волной, мешает сделать вдох. Аделар все знал, повторяю я себе снова и снова, но он не мог знать, что альхедор с сыном убьют Таира, оставив при этом в живых Сарцину. Должно быть, он надеялся, что мальчика оставят матери. И… здесь он просчитался. Это не его вина. И не хватало еще, чтобы Малкольм начал все сначала. Деверро не обязан был спасать предательницу. И в то же время он спас Мэла, думая при этом, будто его брат — предатель. И это была… жертва.

Тем временем Сарцина походит к одной из папок, достает ее и проводит ладонью по обложке. Я вижу, как вместо плотного картона появляется маленький экран, и изо всех сил пытаюсь всмотреться, пытаюсь увидеть, что же она там вводит, но — не могу. Я прячусь, когда я должна стоять на свету, ведь так я смогу быстрее добраться и к правде, и к хоть какому-то знанию о Вике. Но если я выдам, что я — эшри, это грозит опасностью всему моему народу. И я не знаю, давит на меня сейчас потолок или тяжкий груз ответственности. Знать, что на твоих плечах и на плечах твоего мужа (одно из которых недавно еще было вывихнуто) — судьба народа… Это совсем не добавляет оптимизма. Это требует осторожности там, где хочется вырваться на свободу и крушить все на своем пути. А я так не привыкла. Я привыкла отвечать только за себя и за Вика, но не за сотни чужих судеб. Но теперь и это — моя дорога.

Щелкнув, папка открывается в руках у Госпожи. Я невольно любуюсь ее руками — она прекрасна. Она совершенна. Она вызывает во мне смесь восхищения с презрением. Ею хочется любоваться, но, зная, что она натворила — ее хочется придушить. Я невольно поворачиваю голову, чтобы не смотреть в эти красивейшие голубые глаза.

И — вижу за своей спиной рубильник.

Он надежно спрятан среди папок и выглядит так, будто он и есть всего лишь очередной талмуд. Но, присмотревшись, я понимаю, что это — всего лишь крышка, а за ней — действительно рубильник, прикрепленный к стенке. Сердце колотится как бешеное. Шаги Сарцины эхом разлетаются по вращающемуся полу, она идет к двери. Я на секунду закрываю глаза и понимаю, что мир вправду вращается, а голова идет кругом, и я уже почти не соображаю, что я делаю. Я боюсь того, что меня увидят, и я понимаю, что я должна показаться на глаза, ведь иначе — иначе ложь снова победит. У меня остается всего пару секунд и одно-единственное решение.

И наконец-то я решаю: здесь все кончено.

Сорвав крышку, я с силой жму на рубильник и рывком опускаю его. В ту же секунду раздается треск, а покалывание в моем теле исчезает. Лампы гаснут, и я невольно думаю, что все это уже однажды было. Я привыкла гасить свет и зажигать его. Привыкла разрушать и создавать. И я не знаю, для чего я появилась здесь. Не знаю, что придется сделать ради одной только правды…

— Здравствуй, Сарцина Росс.

Я делаю шаг вперед, и мне в лицо бьет свет фонарика.

— Ты? — спрашивает она. — Ты не умерла.

— Ты тоже, — говорю я, плохо понимая, что я делаю. — Не знаю, кто из нас сильнее удивлен.

— Что ж, Россы все живучие, — усмехается она, не опуская фонаря. Меня коробит оттого, что она как бы уравняла нас одной лишь этой фразой. — Полагаю, ты не зря пришла сюда. Правда, командующий Саллах сказал мне, что ты провалилась вниз и вряд ли смогла выжить. Это слова Кресса.

— Но, как видишь, я смогла.

— Тем лучше для меня.

— О чем ты? — спрашиваю я.

Не задумываясь ни на секунду, она подходит к одному из стеллажей и, повернув какой-то рычаг, отодвигает его. За тем, что раньше было просто мебелью в архиве — потайная дверь.

— Саллах сказал мне, будто ты пришла сказать нам что-то важное, — говорит Сарцина, не глядя на меня. — Но я знаю, что ты ударила Кресса. Мне, если честно, непонятны твои методы.

— Что ж, у нас с Лардом старые счеты, но ни ты, ни кто-либо из здешних — ни при чем, — заявляю я авторитетно. — А методы…

Я молча сбрасываю капюшон и поворачиваюсь к ней затылком, обнажая клеймо Гончих.

— Методы тебе вполне знакомы.

Секунду она смотрит на меня. Я просто-таки чувствую, как ее синий взгляд прожигает меня насквозь. Потом — она берет меня за руку и рывком разворачивает меня к себе. Я почти сталкиваюсь с ней. Теперь мы стоим вплотную друг к другу.

Ее голос вздрагивает:

— Заходи же.

И я захожу. Сердце колотится так, что листок, спрятанный под одеждой, подрагивает от каждого удара. Похоже, это будет личный разговор: за дверью нет ни конвоя, ни стражей. Сарцина так беспечна, раз ходит одна. Или верит, что Кресс и альхедор защитят ее во что бы то ни стало? В уголке моего сознания бьется мысль, что все это может быть ловушкой. Здесь ничто не помешает ей прикончить меня, если она захочет. Я должна быть осторожной. Я должна быть осторожной, даже когда лезу в самое пекло. Кажется, я зашла настолько далеко, насколько только возможно. Я на высоте в сотни локтей над землей, в неуправляемой машине, которую крутит и бросает вслед за ветром.

— Ты ведь знаешь, что случилось с Малкольмом? — спрашиваю я первой. — Знаешь, чьих это рук дело?

— Разумеется. Малкольма ведь сбили Гончие, — Госпожа садится за стол, на который с потолка гулко капает вода. К горлу подступает ком: пытка водой — самое жуткое, что только могла изобрести Лиддея. — Думаю, мне нет смысла лгать тебе. То же самое касается и тебя.

— Это почему же? — Я поднимаю брови.

— Потому что ты ведь тоже Гончая, — отрезает она. — И меня не волнует, где и с кем ты была после них. Клеймо на твоей шее — вот что главное. Поэтому ты здесь… И кем же ты успела стать?

И я отвечаю:

— Королевой.

Что-то меняется в ее глазах. Я могла ожидать чего угодно, только не этого. Сарцина щурится, сдвигает брови, отчего между ними пролегает тонкая морщина, а затем — резко встает с места. Я тоже, все еще не понимая, что происходит. В ее взгляде больше нет превосходства. Теперь я могу поклясться: она смотрит на меня как на равную.

— Ты была их Королевой… и оставила их? — спрашивает она.

— Что ж. Равно как и ты. — Я складываю руки на груди.

— Сколько тебе лет, Данайя?

— Восемнадцать.

Пауза.

— Столько же, сколько было тебе.

Сарцина поджимает губы, так что они образуют тонкую линию. Она говорит не с пленницей. Она говорит с женщиной, повторившей ее судьбу. И тут я понимаю: именно так и надо действовать. Чем ближе я окажусь к ней, чем больше она станет верить мне, тем лучше для меня. А она уже начинает верить. Да ведь и я не лгу. Все, что я говорю — правда. Горькая и неприглядная для нас обеих, но все же — правда.

— Что ты знаешь про меня? — спрашивает Сарцина, чуть погодя.

— Я знаю главное, — не теряюсь я. — Я знаю, что ты жива. Ни разу не захотелось открыться и Малкольму тоже? Ни разу не было и мысли подать о себе хоть какой-то знак? Ни одна женщина не смогла бы так, как ты.

— Странно это слышать от его нынешней жены, — усмехается она криво. — Ты ведь знаешь, что он сделал со мной и с моим народом?

— О ком ты? — вырывается у меня.

И это бьет в самую цель. Госпожа замирает. В самом деле, она и сама не знает, кто она и чья она. Дитя народа эшри, Королева-Гончая, альхеда… Но ее замешательство длится всего пару мгновений. Еще миг — и вот она уже во всей своей красе, холодная и жестокая, смертельно опасная. Машина, а не женщина. Равно как и я. Наверняка она все знает обо мне. И она знает, что я превосхожу ее хотя бы в силе. Глупо было бы думать, что она меня боится. Но осторожна со мной она будет. Я об этом позабочусь.