Мы заходим в то помещение, куда унесли Малкольма, и женщины почтительно уходят. Мы одни. Я сразу замечаю руку лекарей: вместо простых и ненадежных шин на сломанной ноге летчика теперь гипс, а плечо закреплено какими-то скобами. Малкольм лежит молча, созерцая потолок. Наверно, интересное занятие. Сначала — потолок моей хибары, потом — потолок дырявого вагона, теперь — холодный камень пещеры. Да, очень увлекательно. Но не интереснее, чем говорить со мной.

— Эй…

— О, ты снова здесь, — Он поворачивает голову. Я захожу сзади и наклоняюсь над ним. — Как видишь, я опять не умер.

— И, как я вижу, ты этим снова недоволен.

— Хватит тебе уже.

Малкольм поворачивается на здоровый бок. Выглядит он уже немного лучше: не как человек, стоящий на пороге смерти, а как человек, стоящий хотя бы где-то в десятке локтей от ее ворот.

— Тебе удобно? — спрашиваю я.

— Ну как сказать…

— Так. Ясно, — Я подхожу к нему и по привычке ложусь рядом. — Ты это, что ли, имел в виду?

Он улыбается.

Я вижу — ему правда лучше.

— Ты права.

Мы лежим в тишине, и мне не хочется этого нарушать. Мы просто лежим вдвоем на тесных носилках, и я гоню прочь все мысли. Не хочу ни о чем думать. Не хочу ничего говорить. Не хочу признаваться в том, что я сделала, на что пошла ради него. Я поступила совсем не так, как он меня просил. И ему не понравится то, что я сотворила. Я закрываю глаза и лежу, вспоминая дом. Мне кажется, что все это — ночной кошмар. Что мы проснемся рядом, и Вик вернется от Саабы, сытый и веселый, принесет нам хлеба и лекарств. Только так и должно быть. Не должно быть ни пожара, ни смерти Саабы, ни поезда, ни той аварии, ни Гончих, ни моей клятвы, ни тем более Белого воинства.

Ничего…

— Что у тебя на шее?

Вот ничего не скроешь, черт возьми!

— Клеймо, — шепчу я очень тихо.

— Что? Анга что-то сделала тебе? — Малкольм смотрит на меня тревожно и взволнованно. — Или кто-то из ее рабынь?

— Они не собирались помогать тебе, — говорю я так же тихо. — Анга презирает тебя. Она считает твою жизнь ничтожной. Я не думаю так, Малкольм. Я поклялась… что не предам их. А взамен… взамен они спасли тебя.

— Что? — снова повторяет он. — Данайя… Все из-за меня? Я же просил!

— И из-за Вика тоже! — злюсь я. — Пока ты здесь, у нас есть шанс его спасти. Я без тебя не справлюсь. Ты мне не обуза. Ты — мой компас, — Я смотрю ему в глаза. — Был небесный, стал земной… Малкольм, я пообещала. Они — залог. Залог спасения. Все средства будут хороши. Мы устоим.

Мой сбивчивый голос кажется мне самой чужим и неестественным. Я прерывисто дышу, пытаясь убедить уже не летчика — саму себя. Да, я полезла в петлю и уже стою на виселице, но это ведь совсем не означает, что я дам веревке захлестнуться у себя на шее. Я сильнее, я хитрее, я злее. Я все еще стою. И буду стоять прямо.

— Зачем ты это делаешь, Данайя?

— Когда-нибудь поймешь. А я — тебя.

«Тебя…» — звучит протяжным эхом в стенах пещеры.

«Я — тебя…» — повторяет голос внутри меня.

Я замолкаю, вслушиваясь в эхо.

Я, Данайя аль-Гаддот.

Тебя, мой сбитый летчик.

А что именно…

Не знаю.

Ночи в каньонах гораздо холодней, чем на равнинах. Одна из Гончих, не глядя, бросает нам одеяло, но даже его оказывается недостаточно. Мы лежим, прижавшись друг к другу, и не можем согреться. Ожог на шее нестерпимо жжет. Любые прикосновения отзываются противной болью. Я никак не могу устроиться удобно. Хочется плакать, но нельзя.

— Что? — спрашивает Малкольм. — Теперь моя очередь, да?

— Твоя очередь — для чего?

— Отвечать тебе добром на доброту, — Он проводит холодными пальцами по моей шее. — Мне тоже холодно. И больно. Иди ко мне.

Я обнимаю его, прижимаясь щекой к рубашке. Не знаю, насколько ему холодно, но ткань на груди горячая. Я понимаю: это все потому, что рядом сердце. Оно так быстро бьется. Его стук успокаивает меня. Интересно, что он чувствовал, когда впервые лежал со мной? Чувствовал ли он ту защиту, которую ощущаю я? Это так странно: я привыкла защищать его. Но никто и никогда не защищал меня. Да и Малкольм не может, если по-честному. Его броня — его кожа, моя броня — его руки, одну из которых он и сам не знает, как устроить, чтобы меньше болела. Моя же личная броня рассыпалась в пыль вместе с тем льдом, что покрывал мое сердце. Наверное, поэтому мне так ужасно холодно. Я бы не чувствовала этого, если бы не осталась без плотной коросты на своем сердце. А теперь оно разорвано. Холод пробирает его насквозь, но оно все еще стучит. Прерывисто, не в такт.

Стучит.

— Тебе страшно? — спрашивает Малкольм.

Я напрягаюсь: вдруг снова заведет свое про то, что я его боюсь? Но нет, на этот раз — вряд ли. Он серьезен. А мне и вправду страшно. Страшно лежать вот так без движения, понимая, что Вик где-то далеко-далеко, и никто не может знать, что с ним и что с ним будет завтра. Страшно чувствовать себя под постоянным прицелом Анги и ее Гончих. Страшно вспоминать бестелесные белые фигуры и заново вслушиваться в их слова — они все еще звучат в моей голове. Да, мне страшно. Это потому, что я человек. Потому что все мы здесь просто люди.

И это… тоже страшно.

— Мне нельзя бояться, Малкольм.

— Почему?

Даже в темноте я чувствую, как блестят его серые глаза.

— Потому что страх овладевает мной, — говорю я очень тихо. — Сам подумай, что было бы, если бы Вик тогда испугался? Там, в Стеклянных скалах? Тебя бы не было в живых, — Я глубоко вдыхаю затхлый воздух тесной пещеры. — А я хочу, чтобы ты… был.

— Был — кем? — Он смотрит на меня сквозь темноту.

— Не знаю. Просто… будь. Мне этого достаточно. Сполна.

— Тогда, я буду рядом.

Еще несколько ударов сердца.

— А ты, Малкольм? — спрашиваю я. — Чего боишься ты?

— Ну, уж точно не тебя, ребенок, — усмехается он в темноте. Я недовольно фыркаю и пытаюсь стукнуть его кулаком. Промахиваюсь. — Так, кстати. Сколько тебе лет?

Я отвечаю:

— Восемнадцать.

— И ты одна? С братом?

— Уже два года, — отвечаю я как можно беспечнее, но голос все равно срывается. — Я выбила его себе. Как шанс на жизнь. Я хотела, чтобы он был жив. И плевать, что мне самой больше всего на свете хотелось убиться.

— Только лишь хотелось?

На это я ответить не могу.

— Не лезь мне в душу, — предостерегаю я опять. — У тебя слишком красивые руки. Не хочу, чтобы ты очернил их, прикоснувшись к моему сердцу.

Руки и вправду красивые. Сильные. Крепкие. У пилотов ведь других и не бывает. Я обернулась бы штурвалом, только бы почаще чувствовать их на себе. Мне это нравится. Я так изголодалась. Не по хлебу и не по вину — по таким прикосновениям. Меня никто и никогда вот так не обнимал. Я обнимала брата, хоть и редко — но и это было не совсем то, чего мне так хотелось. Те объятия были знаком моей защиты, которую я пыталась дать ему — и не смогла. А Малкольм держит меня, как держат хрупкую и беззащитную драгоценность. Мне не нравится быть беззащитной. Но, по правде говоря, я всегда такой была. Осознание — вопрос времени. Горячее и глубокое осознание, словно вода, подступающая к хижине.

— Что бы ты сделала, если бы я исчез? — спрашивает Малкольм, уже явно засыпая.

— Взорвала бы мир ко всем сефардам, — отвечаю я.

— И что потом?

— Отыскала бы тебя среди обломков, — Я переворачиваюсь на спину, хоть это и больно. Перед глазами снова появляется горящий дом Саабы. — Спасла бы тебя снова. И еще раз бы спасла. Тогда бы наши дороги больше никогда не разошлись.

Я не знаю, зачем я это говорю. Малкольм вряд ли знает легенду о линиях дорог. И я не понимаю, почему он спрашивает. Кто я для него? Я — просто человек. Я ничего не совершила, никого не сберегла. И его не сберегу — вранье все это. Не смогу я уберечь. Я и себя-то толком не могу уберечь. От холода, от боли, от тревоги и от страха. Да и хочу ли я этого? Продолжать, понимая, что приду в тупик? Мы никогда не познаем сердец друг друга. Нет смысла защищать тела, когда нет шансов на спасение душ. А я все еще сражаюсь. За Малкольма, за Вика.