Вот, вот она — тюрьма. Вот храм, построенный задолго до всех нас. Дань памяти Непризнанным Праотцам, чьих имен уже давно никто не смог бы назвать полностью. Дань памяти тем, кто убивал и уничтожал. Дань памяти всем тем, кого не помнят. Никто ведь не вспомнит ни их чинов, ни рангов, ни имен. Равно как никто не помнит тех, кто возводил эти величественные здания — они кажутся насмешкой на фоне изрядно побитой войной столицы.

Равно как никто не помнит тех, кто что-то строил…

…чтоб помнили, необходимо это сжечь.

Я отгоняю эти мысли. Почему-то слова Зодчей все еще звучат внутри меня. Но ведь сама Зодчая и есть та, кто строит, а не разрушает. И от этого еще яснее слышится мне горькая насмешка. Но, может быть… не все так однозначно? Там, при последней встрече с Кайтеном и его матерью, я назвала себя таким же титулом. Я — Зодчая. И я пришла не созидать, а разрушать. Я разрушаю ложь, которой все было опутано, как паутиной. Я разрушаю стены и ломаю цепи. Так кто же я на самом деле? Дороги, которыми я иду, хранят смерть за каждым поворотом… Могу ли я разрушить и их тоже? Я не знаю. Я пришла сюда за своим братом. И я разрушу все оковы Госпожи, которыми она еще способна удержать его.

Проводя ладонями по лицу, я снова натыкаюсь пальцем на проклятую шестеренку у себя во лбу. Я не знаю, как в Энгеде относятся к сефардам, если эти самые сефарды просто ходят по улицам и никого не трогают. Когда меня изгнали, мне не запрещали возвращаться. Но помнят ли меня здесь как дочь Самара Гаддота, сатрапа из гильдии Энгеды? Столица — великий город. Так каковы мои шансы на то, чтобы спокойно пройти по улице и не натолкнуться ни на одного из тех, кто знал меня или моего отца? Я опять не знаю. Я рискую. Я привыкла рисковать вместе с Мэлом, а теперь я рискую одна. И это меня совсем не радует. Но это был мой выбор, и он был правильным. А значит, я не проиграю. Я просто не имею права проиграть.

Я покрываю голову так, чтобы ткань закрывала лоб по самые брови. Да, сомнительная затея, но вдруг сработает? Мне вообще теперь полагается ходить на людях с покрытой головой, ведь я… со вчерашнего-то дня… уже замужем. Но это все будет потом. Я скоро получу ответы абсолютно на все свои вопросы — даже на те, которые я и не подумала бы задавать.

Миновав городские ворота — такие широкие, что по ним могут спокойно разъехаться две или три колесницы — я вхожу за черту города. Здесь довольно тихо, но я чувствую едва слышный гул. Мне даже начинает казаться, что земля чуть подрагивает под моими ногами. Я знаю — это звуки, доносящиеся из центра. Там — лошадиное ржание, грубые окрики хедоров, визгливые голоса торговцев, нахваливающих свой товар, детский плач и скрип колес по мостовым… Как же давно меня здесь не было, черт побери. Я здесь уже чужая. Солнце освещает стены города, и город будто загорается — от блеска и от чьей-то любви.

Не моей любви.

Я знаю, они счастливы здесь — особенно те, кто живут на нижних этажах. Нижние этажи домов всегда самые роскошные и комфортные, потому что они строятся самыми первыми. Остальное — лишь надстройки, и, чем выше, тем беднее они выглядят. Здесь, если ты на высоте, гордиться тебе нечем. Здесь высота есть пустота и бедность. И все же они могут чувствовать себя счастливыми — да, даже те, кто обитает выше всех. У них есть небо, звезды и облака. У них есть птицы, которые садятся на карнизы и заглядывают прямо в душу своими умными глазами, ожидая, пока человеческая ладонь протянет им крохи хлеба. В Энгеде это — высшая степень любви.

Но не моей любви.

Моя любовь — другая. Не такая. Моя любовь всегда негромка, но отзывается стекольным звоном вдалеке. Моя любовь — не дикий танец в лагере кочевников, моя любовь — горящий факел в подземельях эшри. Моя любовь — не пожар, а пепелище, по которому я ползаю на коленях, выбирая и выхватывая то ценное, что не сумели выхватить у бушевавшего здесь пламени. Моя любовь не принадлежит ни одному городу и ни одной земле. Моя любовь принадлежит одному мальчику и двоим мужчинам. И я покрыла голову, скрывая заплетенные Мэлом косы, чтоб сохранить и их — от ветра или от чьего-либо меча. Так и любовь свою я прячу, закрываю, заплетаю прочными узлами, чтобы никто и никогда не протянул к ней рук. Моя любовь зашифрована в линиях на ладонях и в тонких нитях вен, она птицей проглядывает сквозь решетки ребер. Пусть города горят чужой любовью, и пусть пути сплетаются в петлю. Моя любовь ведет меня, как компас — корабли среди пустыни.

И ничего, кроме любви.

И никого, кроме них троих.

Пока я иду, на меня почти не обращают внимания — разве что попрошайки на углах и дети, играющие на самодельных свирелях. И первые, и вторые хотят денег, а их у меня нет. Я и забыла, как они выглядят. Там, где я жила, разменным средством было что угодно, смотря с кем и на что размениваешься. А здесь… а здесь уже цивилизация, а не дикие земли. Особо прилипчивая стайка ребятни бежит за мной до поворота и тут же замирает, как только я оборачиваюсь. Я успеваю подумать, что это мой взгляд так действует на них, но в следующий миг я понимаю, почему они застыли, будто статуи. Я поднимаю голову и вижу на стене здания знак в виде двух змей, пожирающих друг друга. Меня тотчас же пробирает дрожь. Я знаю, что все это значит.

Такой рисунок — знак того, что в доме жил самоубийца. Неважно, кем он был и как свел счеты с жизнью — этих змей рисуют хедоры сразу же после того, как установят, что случилась не простая, а умышленная смерть. Я мельком оглядываюсь по сторонам: дом заброшен. Так и есть — жить в доме, где проживал самоубийца, считается страшным знаком. А малышня остановилась, потому что знает про еще одно поверье — пройдешь по одной стороне дороги с той стеной, на которой нарисован этот символ — жди беды. Все тут же переходят на другую сторону, лишь бы не поравняться со змеями и не навлечь на себя горе. А я иду вперед. Я уже видела похожий знак два года назад. Я видела его в своем воображении — на своем доме.

Тогда, когда хотела прыгнуть с его крыши, с высоты в двенадцать этажей. Тогда, когда лишь мысль о Вике оттащила меня прочь.

Я думала, что мне нечего терять, и поднялась на крышу, чтобы все закончить раз и навсегда. На следующий день после того, как память о моем отце была поругана, после того, как в моем лбу оказалась проклятая шестеренка, после того, как мои ноги ощутили жар горящих углей. В ту ветреную ночь Вик, сам того не зная, спас мне жизнь. Я просто не смогла бы его бросить, и именно тогда я и задумала украсть его. Теперь же я опять пытаюсь сделать то же самое. Я думаю, что спасаю его, но на самом деле это он всегда меня спасает. Мой маленький, но очень храбрый мальчик. Ведь это он уберег меня от страшной ошибки, это он не побоялся взяться за спасение любви всей моей жизни — а значит, так или иначе все мои заслуги в равной степени принадлежат и ему тоже. Он столько сделал для меня и для всех нас, сам того не зная. Запустил в движение машину, разрушающую ложь и возрождающую красоту. Эта машина, эта цепь событий привела к поистине великому — к открытию правды о Седой Госпоже, к возвращению детей народа эшри, к примирению двух Стерегущих. Привела к началу.

«— Я выбила его себе. Как шанс на жизнь. Я хотела, чтобы он был жив. И плевать, что мне самой больше всего на свете хотелось убиться.

— Только лишь хотелось?»

Я чувствую, как складывается воедино то, что не могло сложиться со времен последних Смут. Концы одних нитей — в моих руках, концы других — в руках Малкольма и Аделара. Когда мы совершим отчаянный рывок… какая ложь останется стоять?

Я так хочу, чтоб они снова были рядом…

…и именно для этого я отправляюсь в точку невозврата.

Я слышу звуки барабанов. А это значит, хедоры опять отправляются в свой патруль. Значит, белый вихрь снова заберет кого-то и отбросит в темноту. Мне жизненно необходимо, чтобы это была я. И тут же понимаю: мне нужно срочно разыскать Крессия Ларда.

Я сумасшедшая, я знаю. Снова лезу в логово врага, когда вполне возможно было бы придумать четкий план и провернуть все без потерь и крови. Но я рискую — снова. Рискую, потому что Малкольм бы рискнул. Вот только чем на этот раз…