Мои шаги по каменному полу кажутся такими гулкими, что я снимаю сандалии и оставляю их при входе. Ступни чуть покалывает, но я не придаю этому значения. Я осматриваюсь по сторонам, мои глаза потихоньку привыкают к свету вокруг меня. Что это за место? И есть ли из него выход? Я все еще не знаю. Но было бы глупо, попав сюда, думать лишь о выходе. Я шаг за шагом, и на этот раз буквально, подбираюсь к главному. Ради такого стоило упасть.

Медленно и почти неслышно я подхожу к одной из полок. Их тут много — одна над другой, на стенах и на стеллажах. И, как ни странно, здесь все идеально чисто. Проведя пальцами по одной из полок, я не чувствую пыли. Светильники на стенах и на подставках слабо мерцают, и я беру один из них, чтобы пройтись здесь и лучше все рассмотреть. Я уже догадываюсь, что передо мной — архив. Я вижу старые тяжелые переплеты и сложенные кипы бумаг. Здесь все хорошо организовано, это заметно. Передо мной — вся история Лиддеи, вся ее жизнь, все ее дыхание, от первых сепарантов и до дней настоящих, перепачканных кровью и гарью. Прикоснувшись рукой к одной из увесистых папок, я отчетливо чувствую горький запах. И, взяв ее с полки, я вдруг понимаю, что особенного во всех этих талмудах.

Они пусты.

Это просто пустые папки и переплеты. Тот, что в моей руке, слишком тяжел, и я едва удерживаю его. Но он пуст. Я пытаюсь открыть его, но он не подается. Две металлические скобы по бокам крепко удерживают его обложку, и старайся, не старайся — бесполезно. В замешательстве я ставлю его обратно и тут же замечаю еще одну особенность — на них нет надписей. Никаких надписей, никаких ориентиров, никаких обозначений. Это всего лишь обманки, да только слишком уж они весомы как для муляжей. Я отступаю еще на шаг и понимаю, что совершенно не слышу своих шагов. Я как будто превратилась в тень самой себя, и от этого становится по-настоящему жутко. Оглядываюсь по сторонам, ищу хоть какой-нибудь признак жизни в этом странном и ненормальном месте. Тут же мой взгляд натыкается на ту стену, где была дверь, через которую я вошла.

Но ее там тоже нет.

Она переместилась, я отчетливо это вижу. Переместилась вправо, и теперь она на другой стене. Пол под моими ногами тоже движется, да только я не замечаю этого, ощущая только противное покалывание в ступнях. Я делаю шаг назад и налетаю спиной на один из стеллажей, так что с него слетают несколько листов бумаги. В моей голове появляется смутная догадка, и я опускаюсь на колени, чтобы проверить ее. А именно — касаюсь пола той самой ладонью, на пальце которой обручальное кольцо. И… что ж, все верно — сразу же после этого по руке как будто проходит слабый разряд.

Так вот оно что.

Ток.

Я наконец-то начинаю понимать. Выходит, Исток сделал меня станцией, живым энергоблоком, ходячим генератором. Но и не только. Пол в этом помещении подключен к электричеству. Любой, кто сунется сюда — погибнет или как минимум получит внушительный разряд. Добавляем к этому движущиеся двери — и архив вообще превращается в лабиринт, из которого нет выхода: умрешь или сойдешь с ума, третьего не дано. А я — я сбой в программе. Аномалия. Ошибка. Самый прекрасный и убийственный просчет. Поэтому система этого места и приняла меня за свою.

Я — еще один реактор, я — источник этой чертовой энергии, ведь я и есть Исток.

Я есть Исток…

Осознание настигает меня, как обвал песка и камня в Стеклянных скалах. Никто на самом деле не знает, кто я и что со мной. Даже Мэл. Возможно, адмирал — и то не точно. Но я — высокое напряжение. Достаточно высокое, чтобы обрушить это все. Я — искра, брошенная в яму с порохом. Но для начала — мне нужны ответы. И я их получу. Я понимаю — здесь я в безопасности. Меня не засекут, ведь я слилась с энергией, держащей это место на плаву.

Вопрос лишь в том, останусь ли я на ногах, когда придет момент все наконец разрушить…

Я поднимаю упавшие листы и поднимаюсь сама. Все зашифровано, конечно же. Я торопливо их перебираю, просматриваю на свету, переворачиваю и так, и этак — ничего. Пальцы дрожат, и я понимаю, что если не буду себя контролировать — могу легко что-нибудь сжечь, а этого нельзя, ведь время еще не пришло. Но наконец я дохожу до последнего листа. Он старый и потрепанный, явно древнее всех остальных. И шифра на нем нет.

На нем — то, что яснее и отчетливее всех возможных слов и их замысловатых комбинаций.

Там… рисунок.

Мне перехватывает дыхание, а ком в горле мешает даже сглотнуть спокойно. Я невольно опускаюсь на пол и кладу листок перед собой. Провожу пальцами по шероховатой бумаге, разглаживаю неровности, машинально выпрямляю смятые края. Сижу, не в силах оторвать глаз от старого, потертого и выцветшего быстрого наброска. Того наброска, на котором двое Стерегущих, стоя вместе под Львиными воротами, молча и с надеждой вглядываются в даль.

Я вспоминаю, как Мэл рассказал мне, что они когда-то обещали друг другу построить на наших развалинах нечто новое и прекрасное. И теперь, пока я смотрю на рисунок, мое воображение и глаза моей памяти дорисовывают те детали, из которых и должна сложиться целая картина. Это не те Аделар и Малкольм, которых я знаю и которых люблю. Они еще не искалечены, еще не ранены, еще не отчаялись. Они… мальчишки. Двое юношей, во все глаза глядящих в высокое лиддийское небо и, должно быть, говорящие о том, что небо-то на всех — одно. Нет лиддийца и азарданца, нет сефарда и нет аутента. Ведь на одной земле и под единым небом были рождены мы, так какое мы имели право разрывать связавшие нас линии дорог? Я знаю, они понимали это. Понимают и сейчас.

А я здесь для того, чтобы помочь им.

Всем нам.

И, перевернув рисунок, я замечаю в нижнем углу тонкий и едва заметный росчерк с подписью.

«Самар Гаддот».

Отец.

Я медленно поднимаю голову и упираюсь взглядом в стену.

Та птица как будто снова летит прямо на меня.

И я, как и тогда… сдаюсь ей.

Подхватив листок с пола, я вскакиваю на ноги. В голове стучит, в ушах шумит, а ток в ногах сбивает с толку. Поспешно сворачиваю рисунок и прячу его за пазуху, стараясь не замечать, как земля уходит из под ног, в буквальном смысле. Но перед этим, за один короткий миг, вдруг успеваю заметить, как под росчерком и подписью мелькает написанная воском фраза. Я вижу ее, потому что тепло из моих пальцев проявляет то, что было скрыто. Мои руки уже прячут драгоценный лист, а перед моими глазами все еще стоят эти короткие, полные боли слова.

«Я устал их убивать».

Сквозь пелену доносятся шаги, и я торопливо прячусь за один из самых дальних стеллажей. Мне душно, мне страшно, а сердце колотится так, что я боюсь, что оно меня выдаст. Кто бы это ни был, он идет сюда, а мне это совсем не на руку. Я вздрагиваю, когда дверь снова открывается. Я знаю, что идущий уже заметил, что замок был взломан. А значит, меня могут засечь… Но не за этим ли я пришла сюда? Не затем ли, чтобы наконец перестать скрываться, перестать бежать и выйти на свет?

И в этот момент в зале появляется женщина. Высокая, статная и красивая, с белоснежными волосами и в дорогой одежде. На ее ногах — специальная обувь, очевидно, защищающая ее от тока. Ее движения похожи на движения огромной хищной птицы, а черты лица кажутся мне знакомыми. И спустя всего несколько мгновений я понимаю, где я видела их. Я могла заметить их в лице того голографического мальчика, тогда, в пустыне.

В лице погибшего Таира Росса.

А его мать стоит передо мной.

Я еле успеваю задержать дыхание, я прижимаюсь к полками и сквозь щели пытаюсь вглядеться в то, что она делает. Тем временем в моей голове все рушится и громыхает, будто бы во время революции. Кого устал убивать мой отец? При чем здесь Сарцина Росс, будь она сто раз неладна? Внезапно всю меня охватывает злость. Вдохнув, я сжимаю кулаки до такой степени, что еще чуть-чуть — и проткну ногтями кожу. Она была неверна, Малкольм говорил об этом. Она ушла от него. И, вглядываясь вниз, я вижу на ее пальце кольцо с альхедорской печатью.