— Рим под снегом. Морозы, каких не запомнят старожилы.
Все эти сообщения, скользившие ранее бесследно, не останавливая на себе внимания, теперь получали новый, угрожающий смысл. В нынешнем же году намечалось кое-что посерьезнее.
Стояла середина июня, а между тем, север Европы, Азии и Америки, от берегов Северного Ледовитого океана вплоть до 64–65 параллели, лежал еще под снегом. Мурманск, Архангельск были в объятиях зимы, реки были скованы льдом, над угрюмой тундрой и в таежных лесах завывали метели. Южнее, примерно, на уровне Ленинграда и Вологды, весна наступила, но необычайно поздняя и холодная, при чем то и дело снова выпадал снег, а по утрам заморозки губили всходы озимых и молодые почки деревьев. Становилось ясно, что на земле действительно творится недоброе, и что нашей стране в первую очередь грозит тяжелое испытание.
Газеты по этому поводу болтали обычный вздор, хватаясь за первое попавшееся объяснение, но, по-видимому, больше всего склонны были приписывать нежданное бедствие внезапному ослаблению солнечного излучения, хотя определенных данных в пользу этой гипотезы не было никаких.
Так или иначе, беспокойство начинало охватывать широкие круги населения Старого и Нового Света.
Что касается меня, то все это время я жил в состоянии непрерывного нервного напряжения, словно ждал чего-то. И действительно, в один из этих странных июльских вечеров, когда бледное, немощное солнце освещало необычную картину города, одетого в снежный саван, — я получил коротенькую телеграмму:
«Важные сведения о нашествии льдов. Приезжайте немедленно Вырицу Туровский».
Разумеется, я не стал медлить. С первым же поездом, отвозившим с Детскосельского вокзала несколько хмурых субъектов, природе вопреки, наперекор стихиям, отбывавшим в это странное лето неизменную дачную повинность, — я выехал из Ленинграда.
Дача Туровского стояла на высоком берегу Оредежа, в сосновом лесу, и глядела неприветливым облупленным фасадом на остатки беседки с провалившейся крышей и запущенные заросли шиповника и малины.
Хозяин, небритый, со взъерошенными волосами, одетый в какой-то засаленный архалук, встретил меня на единственной сохранившейся дорожке, ведшей к спуску на реку; он ходил взад и вперед в мрачной задумчивости, потирая поминутно руки не то от холода, не то от волнения.
— Ну, вот и вы, — сказал он, увидев меня, и отвечая рассеянным рукопожатием. — Я, кажется, могу предложить вам новые впечатления, по которым вы так стосковались.
Я в изумлении взглянул на Алексея Юлиановича, так как ожидал совсем другого разговора. Но он уже замолчал и торопливой походкой направился к дому. Мне не оставалось ничего другого, как следовать за ним.
Поднявшись в верхний этаж по скрипучей ветхой лестнице, Туровский ввел меня в просторную комнату, служившую ему, очевидно, рабочим кабинетом. Большой стол был завален книгами, планами, бумагами, на стене висела огромная карта обоих полушарий, испещренных цветными линиями и цифрами; на подоконнике стояла тарелка с недоконченным завтраком и недопитый стакан чаю, в котором плавали три или четыре мухи; углы комнаты были затканы паутиной. Два шкафа с книгами и два стула завершали обстановку, при чем один из них был на трех ножках и предусмотрительно приставлен к стене в угол.
— Знаете ли вы, в чем дело? — внезапно обернулся ко мне хозяин, как только мы вошли в кабинет, и, не давая ответить, перебил себя отрывистой фразой: — Исчезает углекислота — вот в чем весь ужас.
Я стоя ошеломленный, глядя на него во все глаза.
— Какая углекислота? О чем вы говорите? — вырвалось у меня. — Ведь вы телеграфировали о льдах и морозах…
Теперь Туровский стоял передо мною с видом человека, налетевшего со всего размаха на стенку и стукнувшегося об нее лбом. Для полноты сходства он даже потирал рукою лоб, собираясь с мыслями.
— Да… ведь вы не знаете, — выговорил он, наконец, садясь к столу и оставляя в моем распоряжении колченогий стул.
— Придется вам прослушать маленькую лекцию на эту тему.
Я поморщился, но он ничего не заметил и в рассеянности пододвинул ко мне какую-то коробочку с зелеными камешками, предлагая радушно:
— Закуривайте.
Потом крикнул вниз, в открытую дверь:
— Даша, чаю!
Ему никто не отозвался, и он сейчас же забыл об этом и спросил меня тоном профессора-экзаменатора:
— Вы знаете, что воздушная оболочка земли служит для нее как бы шубой, не позволяющей земному шару терять в окружающие пространства получаемую от солнца теплоту?
Я кивнул головою.
— А известно ли вам, сколько в атмосфере находится углекислоты?
Я пожал плечами.
— Не помню, право…
— Ага, в этом все дело. Примерно, около трех сотых процента.
— Гм. Немного…
Я все еще ничего не понимал.
— Вот именно.
И, тем не менее, она играет колоссальную роль в защите земли от охлаждения, так как обладает способностью особенно энергично задерживать отраженные от поверхности земли невидимые тепловые лучи.
Высчитано приблизительно, что при уменьшении его содержания в атмосфере втрое, т. е. до одной сотой процента, потеря тепла нашей планетой усилилась бы настолько, что весь север Европы, Азии и Америки покрылся бы сплошным снежным покровом, т. е. наступил бы новый ледниковый период.
— Уж не в этом ли была причина распространения льдов и в минувшие геологические эпохи?
— Вот именно. Такова, по крайней мере, теория Аррениуса. И, по-моему, это — единственно возможное объяснение внешних потрясений в жизни земли…
— И вы говорите…
— Что углекислота исчезает с поразительной, катастрофической быстротой.
— Каким же образом это стало вам известно? — спросил я с недоверием.
— Я произвел анализы воздуха в разных местах Северо- Западной области и запросил ряд лабораторий в самых разнообразных уголках земного шара.
— И результат?
— Один и тот же: содержание газа уменьшается чуть ли не с каждым месяцем.
Я был совершенно ошеломлен этим странным сообщением и все еще не мог связать кропотливые лабораторные исследования и теоретические умозрения с угрозой надвигающегося бедствия и тревожными известиями газет.
Но куда же она девается, эта углекислота? — вырвался у меня вопрос, изобличающий все мое недоумение и растерянность.
— Куда девается? В этом весь вопрос. Если бы только знать. — Он мрачно уставился перед собой с видом молчаливого уныния и беспомощности.
— Позвольте! — еще раз заговорил я: — А куда она девалась раньше, когда наступал ледниковый период?
— Вообще ее поглощают растения. А главным поставщиком являются вулканы, а теперь отчасти наши фабрики и заводы, сжигающие топливо… В давние эпохи вулканы, по-видимому, периодически резко ослабляли свою деятельность.
— Но почему? Туровский досадливо передернул плечами.
— Это неизвестно, да сейчас и неважно, так как в данном случае о подобной причине не может быть и речи; чтобы в два-три года произвести такое заметное влияние, все вулканы на земле должны были бы вовсе потухнуть.
К тому же, у меня есть кое-какие данные; если я не могу сказать как, то, приблизительна, могу указать, где совершается процесс, который поглощает этот газ…
— И это место?
— Новая Зеландия.
— Ого! Далеконько. А каким образом, вам удалось прийти к такому выводу!
— Благодаря цифрам тех же анализов.
Туровский встал из-за стола и подошел к карте на стене.
— Вот видите. Я нанес эти данные сюда. Почти везде цифра, приблизительно, одна и та же: несколько больше двух с половиной сотых процента. А ближе к Австралии она начинает уменьшаться: в Мельбурне она уже ровно две с половиною сотых, а в Окленде, Вильмингтоне, на северном острове Новой Зеландии надает ниже этой величины.
— И это значит?
— Это значит, что где-то в тех местах таинственным образом исчезает из воздуха благодетельный газ, будто что-то высасывает его, вызывая таким путем охлаждение земного шара.
— Что же вы намерены делать? — спросил я, чувствуя, что мы у цели всего разговора.