Выслушав этот рассказ, я сказал Сергею Павловичу:

— Да, кажется, вы оказались правы в нашем споре, тогда, помните, на пути к Гальвестону. События разыгрались не так, как того ожидали и желали те, кто начал эту чудовищную борьбу.

— Конечно, — ответил Морев. — И знаете, что мне приходит в голову? Вам, вероятно, приходилось читать о так называемых каталитических реакциях в химии. Есть много таких процессов, которые совершаются при определенных условиях сами собой в известном направлении неизбежно и неуклонно по определенным законам, но скорость этих процессов может быть невелика. Если же к реагирующим веществам прибавить небольшое даже количество особых тел, называемых катализаторами, то эта же реакция значительно увеличивает свою скорость. Катализаторы не создают, не вызывают процесса из ничего: они лишь меняют скорость реакции, происходящей и без их присутствия.

— Ну, конечно, знаю. Я еще помню, что это явление приводило меня всегда в недоумение в мои студенческие годы.

— Да, причина его по существу нам еще неизвестна, но, конечно, здесь есть своя еще не раскрытая нами закономерность.

И хотя путь аналогии не может служить доказательством, но часто наводит на очень плодотворные идеи.

Мне кажется, что в историческом процессе роль личностей чрезвычайно напоминает значение катализаторов в химических реакциях.

И быть-может здесь есть нечто более глубокое, нежели простое сопоставление.

Так же, как и там, личность не может создавать или уничтожать исторические процессы, но своей деятельностью! может влиять на ход их ускоряющим или задерживающим образом.

Катализатор ускоряющий — по всей вероятности, каким- то еще не вполне известным нам образом — способствует устранению внутренних пассивных сопротивлений, служит, по выражению одного химика, смазкой в механизме реакции.

Задерживающие, или, как их называют, отрицательные, катализаторы, наоборот, усиливают влияние этих пассивных сопротивлений.

И живой иллюстрацией этого правила служат события, в которых мы только что принимали участие.

Процесс приближения революции был неизбежным и неотвратимым, но он встречал множество различных сопротивлений, не позволявших ему развить значительную скорость.

Выступление Эликотта, расшатав и ослабив одно из главнейших сопротивлений — государственную власть, значительно ускорило этот процесс и послужило для него истинным катализатором. Так, одни и те же или, во всяком случае, очень сходные законы управляют и колебанием и бегом атомов и молекул и, с другой стороны, движут человеческими массами и создают гигантскую химическую реакцию, которую мы называем мировой историей.

— Это удивительно верно, — согласился я: — но знаете ли, в чем я вижу разницу между простой химической реакцией и историческим процессом с вашей точки зрения? В том, что с того момента, как коллектив становится своим собственным хозяином и распорядителем и получает возможность контроля над молекулами — людьми, его составляющими, — он получает возможность сам выбирать для себя те или иные катализаторы, для него желательные, и, наоборот, устранять препятствующие в естественных процессах.

Коллектив таким образом становится сознательным делателем своей истории, а не поддается пассивно влиянию тех социальных катализаторов, которые сами собою вступают в эту реакцию.

— Это очень хорошо, — рассмеялся Морев: — это, как если бы какая-нибудь смесь водорода и кислорода получила возможность сознательно выбирать тот или иной катализатор для ускорения или замедления своего соединения в воду.

— Да, вам остается только гордиться тем, что на вашу долю выпала роль благодетельного катализатора, ускорившего процесс освобождения великого народа.

— Аминь, как говорил бедняга Юрий. Он разделил с нами эту завидную участь, но попал под колесо, — завершил Морев наш разговор.

Во время недолгого нашего пребывания в Нью-Йорке мы имели возможность наблюдать продолжение действия этого катализа, как назвал его Сергей Павлович. Движение разливалось все дальше и дальше из Нью-Йорка и Сан-Франциско, как из двух центров, захватывая все новые районы.

На юге в то же время собиралось ядро враждебного лагеря, стягивая со всей страны свои силы и готовясь к отчаянной борьбе.

Повествование о дальнейших ее перипетиях не входит в рамки моего рассказа, да и они всем хорошо известны.

Не могу не упомянуть, однако, о том торжестве, которого свидетелями мы были за несколько дней до отъезда в Россию, после первой победы революционной армии у Мемфиса, где южане были отброшены за Миссисипи, в то время как западная революционная армия продвигалась вдоль железной дороги от Эль-Пазо к переправам на Рио-Пекос.

Мы явились даже невольными участниками этого народного торжества, сделавшись снова предметом бурных оваций, как только мы показались на балконе отеля, перед несметной толпой, запрудившей площадь.

Здесь в виду ликующей народной массы Сергей Павлович обменялся торжественным рукопожатием с членом революционного правительства, явившимся приветствовать представителя дружественной республики. Взрыв оваций, буря торжествующих кликов покрыла слова речи, обращенной Моревым к толпе.

Владычество Wall-Streeta было кончено.

Недели через три после событий, когда я мог уже двигаться, Морев кончил работы на месте катастрофы, которые могли пролить некоторый свет на действие чудесных машин, и мы отправились обратно, в Россию.

Мне остается добавить немногое.

Не касаясь моих личных дел, которые выходят из рамок этого повествования, я не могу не упомянуть, что в лаборатории Морева мы нашли след пережитых нами событий. Точно в момент, предшествовавший взрыву на острове, психограф Юрия дал огромные размахи, небывалые еще до сих пор на таком расстоянии, и затем прекратил работу, то-есть на вращающемся барабане перо стало чертить совершенно прямую линию.

В то же время мать моего приятеля, мучившаяся бессонницей (момент катастрофы на нашем меридиане пришелся на ночное время), уверяла, что видела сына и слышала его голос.

Так в один и тот же момент бедняга в напряженности страдания дал начало ряду излучений, докатившихся до далекой северной родины и отмеченных бесстрастным мертвым автоматом и бедной старушкой, давшей жизнь юноше и связанной с ним этим таинственным резонансом.

Что увидел он в последний миг перед смертью, нашел ли он ту, ради которой перенес столько невзгод и мучений, и. если да, то какою нашел он ее после многомесячного плена в руках сумасшедшего сластолюбца, и что, наконец, заставило Юрия испытать эту последнюю вспышку отчаянного страдания, — все это вопросы, на которые ответить некому.

Профессор Флиднер был сегодня в отвратительном настроении, и это портило для него все окружающее. Деревья на бульварах, подстриженные и выровненные в линейку, казались скучными и ненужными среди каменных стен. Унылая архитектура домов, то нелепо вычурная, то тяжеловесно скучная, раздражала до физической боли. Оглушающий грохот, вырывающийся то и дело из открытых на улицу люков метрополитена, как из отдушин подземного ада, заставлял его вздрагивать, будто новичка, впервые попавшего в Берлин. Уличная толпа, к которой он привык уже за эти годы, снова наседала своим суетливым, мещанским лицом. Сигара казалась особенно безвкусной, и хотелось швырнуть ее в физиономию молодым людям неопределенного вида, наполнявшим Фридрихштрассе.

Положительно профессор был не в духе.

Разумеется, всему были и причины. И даже не одна.

За последнее время Флиднер вообще был раздражителен и недоволен всем окружающим. Совершалось что-то непонятное, не укладывающееся в его голове в тот стройный порядок, который раньше так ясно и отчетливо охватывал жизнь. Происходил какой- то сумбур, в котором немыслимо было (да, по правде говоря, и не хотелось) разбираться. В мир ворвалась крикливая болтовня, замелькали наполовину шутовские фигуры людей, наводнивших собою и улицу, и политику, и всю Германию.